Акушер-Ха! (сборник)
Шрифт:
А в приёме ромалы.
– Ой, доктор, чтобы у Машки всё хорошо, так у вас тут из кранов шампанское будет литься и всех золотом увешаю. – Это барон. Машка – его дочь.
– Да оставьте себе ваше шампанское. Вы нам лучше лекарства купите из списка. Вашей Маше не сгодится – другому кому.
И не будет ни шампанского, ни лекарств – уж поверьте! Дырка от бубна будет.
А-а-а-а-а-а-а!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
Машенька в родзале. Рожает как кошка. Или – коза. Как коза. Я видала на Волге. Лет в семь. Очень удивилась. Из козы что-то вылезло. Перламутровое. А бабка говорит: «Рубашку надо вскрыть, чтобы не задохнулся!»
«Рубашка» – это околоплодный пузырь. Помните? – в «рубашке» родился. В околоплодном пузыре. Я в околоплодном пузыре родилась.
Машенька родила. В «рубашке». Это видеть надо – человеческий детёныш, чай, побольше козлёнка! Во время потуги в половую щель надувается… перламутровый пузырь. Круто.
Младенец когда в смазке – это не «рубашка», это он слегка (или у кого как) недоношенный. Это вам акушерки врут, чтобы успокоить. «Рубашка» – это околоплодный пузырь.
Родила. Естественно – ни разрыва, ни царапинки. Через полчаса уже сидит на каталке, как горный орёл, и хохочет. Ты просишь, чтобы ей кто-то дал по голове пузырём со льдом. А она тебе так лукаво:
– Тётя! Отпусти! Всё равно убегу!
Знаем мы про их цыганские обычаи. Вам не буду рассказывать.
Знаю, что убежит. Вздыхаю.
– Сколько классов закончила, Машенька?
– Три! – Очень гордо. Очень.
– Ну, пиши, Машенька.
– Чего писать? – Старательно держит ручку.
– Пиши: «Я, такая-то такая-то, прошу отпустить меня домой. О последствиях предупреждена. Ребёнка обязуюсь забрать». Написала? Покажи.
Беру листок бумаги. На нём – корявым детским почерком написано:
«Я такая-та такая-та пршу отпститЬ мню а паслетствиях пердупержена рибёнка бязуюс брат»
– Машенька, что же ты написала, мать твою так-растак?!
– Что ты прадиктавала, то я и написала!
– Переписывай ещё раз. – Вздыхаю. Диктую. – Я, Мария Иванова, прошу… – И так далее.
Заберёт Машенька ребёнка. Цыгане детей забирают. Или барон заберёт. Или муж. Муж придёт в дублёнке и тёплых сапогах с выводком детей. Девочки будут с непокрытой головой и в сандалиях. И в дублёнках. А потом придут ещё раз – через год, или через три, или через десять-четырнадцать лет – взять справку о рождении. Потому что паспорт, менты, учёба, закосить от армии. И будем мы идти в архив и статотдел. И получать в кабинете главврача за «грехи» другого лекаря. Как кто-то сейчас – за мои. И будут цыгане мучительно вспоминать, когда рожали. На Пасху? На Рождество? А, нет. Тогда, кажется, жарко было. И будут обещать золотые горы и уходить не попрощавшись. И будут тащить тебе бутылку ликёра «Моцарт» и нарочито-театрально благодарить. По-всякому. Они же разные – цыгане. Они своими гордятся. Они, где рожают, не воруют. Но и не…
Машеньке, к слову, четырнадцать лет. Роды – вторые. Тётя добрая. Она тётю подкараулит под приёмом, втихаря от родных, и лукаво-благодарно так спросит:
– А хочешь, я тебе юбку подарю или маковой соломки принесу?!
– Иди в жопу, Машенька, – ответит добрая злая тётя, бредущая с дежурства.
– А хочешь шишек, Татьяна Юрьевна?! – Во как!
Эх, Машенька. Хочу шишек. И мира во всём мире. И чтобы четырнадцатилетние не рожали ни во второй, ни в первый раз. Потому что в двадцать шесть ты будешь старухой, не помнящей, сколько тебе. Как та соплеменница, которой мы удалили матку. И она тоже сбежала. На вторые сутки. Чуть не умерла. Белая бы умерла. Много чего хочу, Машенька. Хочу, чтобы наркотой твои собратья не торговали, чтобы арабы не убивали евреев и наоборот. Имение хочу на Волге и чтобы русскую прабабку мою с тремя малолетними русскими отпрысками на глазах у русского прадеда не расстреливали русские. Сейчас, может, и героина внутривенно хочу, но не буду.
– Давай свои шишки, Машенька! Доктор, родившийся в «рубашке», покурит за твоё здоровье трубку мира. Машенька, ты довольна?
Кто там следующий? Не учительница химии часом?..
Рыба. «Наша служба и опасна, и трудна»
Давным-давно, когда кино было чёрно-белое и немое, что было очень замечательно, потому что не долбал объёмный звук прямо в мозг басами, я работала добрым доктором Айболитом. Потому что беременные, роженицы и родильницы – забавные милые зверушки. И была у меня учительница ремесла Светлана Ивановна. Партийная кличка Рыба. Рыба не была акушером-гинекологом высшей категории, обвешенной дипломами Harvard Medical School. Она была обычной акушеркой. Даже не знаю, брать «обычную» в кавычки или нет? Высшая категория у неё, естественно, была, но дело вовсе не в этом. Она была акушеркой от бога со встроенной во все места чуйкой акушерской ситуации, и лет ей в обед было примерно сто. Ну, не сто, скажем, а шестьдесят. Никто не спроваживал её на пенсию, потому что ценный кадр был бодр, весел и дай бог нам всем так не спать. Муж ейный по кличке Петюнчик уже был прооперирован на предмет гипертрофии простаты. У неё были дети и внуки, которые «хорошо кушали», не оставляя Рыбе никаких эфемерных надежд на заслуженный отдых. Ум у Рыбы был ясный. Решения она принимала стремительно. Руки были золотые.
Она, конечно, не была лишена недостатков. К примеру, она плохо слышала. Если речь не шла о деньгах. Тут у Рыбы слух внезапно становился как зрение у орла вкупе с нюхом собаки. Рыба могла тёмной-тёмной ночью вскрыть плодный пузырь, не разбудив доктора, и потом, честно-честно часто-часто моргая, говорить, что воды излились сами, а она лишь развела оболочки. За что неоднократно была бита подсвечниками. Но долго злиться на Рыбу было невозможно. Наши с ней отношения были неоднозначными, но прекрасными. Неоднозначными потому, что в интернатуре Рыба научила меня многому. Всему, что до дверей в оперблок. Став полноправно-полноценным дежурантом, я, конечно, орала на Рыбу. Но Рыба, хулиганка, прикидывалась глухой. Я поменяла тактику и во время заплыва Рыбы по родзальным морям торчала в помещении, как Трёхглазка у коровушки с Алёнушкой.
В общем, Рыба была прекрасна и удивительна. Если бы она ещё не храпела, как полковая лошадь, можно было бы сказать, что она совершенство. Впрочем, децибелы искупались совершенно искромётным чувством юмора и жизнелюбием. А ещё Рыба удивительно вкусно жарила картошку и властно управлялась с самыми спесивыми санитарками.
В одну из совместных ночных дистанций в родзал перевели девочку из отделения патологии. Прекрасную девочку – медсестру неонатологического отделения. Ну, про своих врачи в курсе. Девочка тихо постанывала и неслышно шуршала по коридору всю ночь. Ну, не буду тут о врачебной тактике, только поверьте, всё было правильно. Но девочка влетела во вторичную слабость родовой деятельности. Показаний к кесареву не было, а роды всё больше напоминали присказку «то потухнет, то погаснет». С грехом пополам и божьей помощью мы подползли к потужному периоду. И у нас началась слабость потужного периода. Был вызван анестезиолог, и девочке-медсестре дали подышать чудесной закисью азота с целью отдохнуть, расслабиться и развеселиться. Атмосфера в родзале была самая радушная. Анестезиолог обещал девочке Гавайские острова и большую любовь. Рыба поглядывала в промежность. Я слушала сердцебиение после каждой потуги. В общем, всё как положено.
Рыба сопротивлялась мыться так рано и укладывать девочку на рахмановку [35] и добродушно бурчала в мою сторону, мол, выучили вас на свою голову, надо было роженице ещё постоять, а Рыбе чаю попить. А вот фиг! Потому что Рыба – она, конечно, молодец. Только в истории и журнале родов моя подпись, извините, на большее количество проблем тянет. Девочка слушалась. Она вообще была очень умилительная. Всё время извинялась. Ещё в первом периоде. Пукнет – и извиняется полчаса. Вырвет – и опять-снова давай волынку тянуть. Мы уже ей поклялись на списке резервных доноров, что и не такое видели и вообще мы обожаем, когда роженицы пукают, какают и всячески демонстрируют своё непосредственное участие в процессе! Но девочка вела себя, как будто вовсе не медучилище заканчивала, а наоборот – Смольный институт. А закись азота – штука коварная. Она гладкую мускулатуру расслабляет. Всю. Не только маточную.
35
Функциональное кресло-кровать для родов.