Алая буква
Шрифт:
— Никогда! Никогда! — прошептала она. — То, что мы совершили, было по-своему священно. Мы это чувствовали! Мы говорили об этом друг другу! Разве ты забыл?
— Тсс, Гестер! — сказал Артур Димсдейл, поднимаясь с земли. — Нет, я ничего не забыл!
Держась за руки, они снова сели рядом на замшелом стволе упавшего дерева. Это был самый мрачный час в их жизни; они достигли того места, к которому так давно устремлялись их пути, становившиеся все темнее и темнее. Но этот час таил в себе очарование и заставлял их желать его продления еще хоть на миг, потом еще на миг, и еще и еще. Стеною стоял вокруг них темный лес; деревья скрипели от порывов ветра, сотрясавших их. Ветви тяжело качались над головами, а одно величавое старое дерево издавало скорбные стоны, словно рассказывая другому грустную историю той пары, что сидела под ними, или предвещая ей недоброе.
А они все медлили. Какой тоскливой казалась им лесная тропинка, которая вела обратно в город, где Гестер Прин должна была снова нести бремя своего позора, а священник бессмысленную издевку и гнет своего доброго имени! Поэтому они не спешили. Никогда еще золотой солнечный свет не был так драгоценен, как мрак этого темного леса. Здесь, доступная только взору священника, алая буква не жгла огнем грудь павшей женщины! Здесь, доступный только ее взору, Артур Димсдейл, лицемер перед богом и людьми, мог быть на мгновение искренним!
Внезапно он содрогнулся при мысли, которая пришла ему в голову.
— Гестер, — воскликнул он, — какой ужас! Роджер Чиллингуорс знает о твоем намерении открыть мне, кто он. Будет ли он и теперь хранить нашу тайну? Какую новую месть готовит он?
— Ему свойственна какая-то странная скрытность, — задумчиво ответила Гестер, — она появилась у него с тех пор, как тайная месть стала для него повседневной привычкой. Мне кажется, что едва ли он выдаст тебя. Но, конечно, он станет искать иного способа утолить свою темную страсть.
— А я?.. Как же мне жить и дышать одним воздухом с этим смертельным врагом? — воскликнул Артур Димсдейл, содрогаясь и прижимая руку к сердцу — этот жест стал у него невольным. — Подумай за меня, Гестер! Ты сильна! Реши за меня!
— Ты не должен дольше жить вместе с этим человеком, — медленно, но твердо сказала Гестер. — Твое сердце не должно более быть открыто его дурному глазу!
— Это было бы страшнее смерти! — подтвердил священник. — Но как избежать этого? Что я могу сделать? Я в силах лишь упасть на эти иссохшие листья, как тогда, когда ты рассказала мне, кто он, и умереть!
— Увы, каким слабым ты стал! — сказала Гестер, и слезы хлынули из ее глаз. — Неужели ты можешь умереть от одного малодушия? Другой причины нет!
— На мне гнев божий, — ответил священник, пристыженный. — Он слишком могуществен, чтобы я мог бороться с ним!
— Небо оказало бы тебе милосердие, — ответила Гестер, — если бы у тебя была сила им воспользоваться!
— Будь ты сильной за меня! — сказал он. — Научи, что мне делать.
— Разве свет так тесен? — воскликнула Гестер Прин, вперив глубокий взор в священника и бессознательно оказывая магнетическое воздействие на его подорванную и угнетенную волю. — Разве вселенная кончается пределами этого города, который еще недавно был лишь усыпанной листьями пустыней, как та, что нас окружает? Куда ведет эта лесная тропинка? Назад, в город, скажешь ты! Да, но также и вперед! Глубже и глубже уходит она в чащу, с каждым шагом становится все менее видимой, а через несколько миль отсюда на желтых листьях ты не найдешь и следа ног белого человека. Там ты будешь свободен! Такое короткое путешествие увело бы тебя из мира, где ты так несчастен, в мир, где ты еще можешь обрести счастье! Неужели во всем этом огромном лесу нет достаточно тени, чтобы укрыть твое сердце от взора Роджера Чиллингуорса?
— Тень есть, Гестер, но только под опавшими листьями! — ответил священник с грустной улыбкой.
— Тогда есть еще широкий морской путь! — продолжала Гестер. — Он привел тебя сюда. Если ты решишься, он же уведет тебя обратно. Там, на нашей далекой родине, в какой-нибудь деревушке или в огромном Лондоне, и уж, конечно, в Германии, во Франции, в благословенной Италии, ты был бы вне власти твоего врага, укрыт от него! И что тебе за дело до всех этих жестоких людей и до их мнений? Они и так столько времени держат в плену то, что есть лучшего в тебе!
— Нет, этому не бывать! — ответил священник, слушая так, будто его призывали осуществить мечту. — У меня нет сил уйти! Несчастный грешник, я думаю лишь о том, как мне влачить земное существование в месте, определенном мне провидением. Погубив свою душу, я все же пытаюсь делать, что в моих силах, для опасения других душ! Неверный часовой, я все же не решаюсь покинуть свой пост, хотя знаю, что в час окончания моей печальной стражи меня ждут лишь смерть и бесчестье!
— За эти семь лет ты изнемог под бременем горя, — возразила Гестер, твердо решившая поддержать его своей собственной энергией. — Но ты оставишь его позади! Оно не будет затруднять твои шаги, если ты пойдешь по лесной тропинке, и не взойдет с тобой на корабль, если ты решишь переплыть море. Оставь обломки своего крушения там, где оно произошло. Не думай больше о нем! Начни все заново! Неужели ты истощил свои силы в первом же испытании? Нет! В будущем тебя ждут новые испытания, но также и успех. Будет еще счастье, которым ты насладишься! Будут еще добрые дела, которые ты совершишь! Смени свою лживую жизнь на жизнь честную. Будь, если тебя влечет к этому сердце, учителем и проповедником среди краснокожих. Или — что более подходит к твоей натуре — стань ученым и мудрецом среди самых глубоких и известных умов образованного мира. Проповедуй! Пиши! Действуй! Делай что угодно, только не помышляй о смерти! Забудь имя Артура Димсдейла, создай себе другое, прославь его и носи без страха и стыда. Зачем тебе еще хоть один день жить в муках, которые так подтачивают твою жизнь, которые лишили тебя воли и бодрости, которые не оставят тебе даже силы на раскаяние? Встань и иди!
— О, Гестер! — воскликнул Артур Димсдейл, и в его глазах на мгновение сверкнул яркий огонек, зажженный ее энтузиазмом. — Ты предлагаешь бежать человеку, у которого подгибаются колени! Мне суждено умереть здесь! У меня не осталось ни силы, ни смелости, чтобы одному пуститься в широкий, чуждый, трудный мир!
Это было последнее выражение отчаяния сокрушенного духа. У него и вправду не было сил перешагнуть в то светлое будущее, которое, казалось, было так близко.
— Одному, Гестер! — повторил он.
— Ты уйдешь не один! — глухо прошептала она.
Этим было сказано все!
Глава XVIII
ПОТОК СОЛНЕЧНОГО СВЕТА
Артур Димсдейл смотрел на Гестер с явной надеждой и радостью, но во взгляде его чувствовался также страх перед смелостью этой женщины, высказавшей то, на что он сам лишь смутно намекал, но чего не осмеливался сказать.
Но Гестер Прин, наделенная от природы мужеством и энергией и в течение столь продолжительного времени не просто отчужденная от общества, а изгнанная из него, усвоила себе такую свободу мысли, какая была вообще чужда священнику. Долго блуждала она, без всякого руководства, в дебрях вопросов нравственности, дебрях столь же беспредельных, непроходимых и мрачных, как тот дремучий лес, в чаще которого они теперь вели разговор, решавший их судьбу. Ее уму и сердцу было привольно в пустынных местах, где она чувствовала себя так, как дикий индеец в родных лесах. Все семь прошедших лет она смотрела с этой обособленной точки зрения на людские учреждения, на порядки, которые устанавливали церковники и законодатели, питая ко всему этому едва ли больше почтения, чем то, которое питает индеец к воротнику священника, судейской мантии, позорному столбу, виселице, домашнему очагу или церкви. Весь ход ее судьбы сделал ее свободной. Алая буква была для нее пропуском в области, запретные для других женщин. Стыд, отчаяние, одиночество! Таковы были ее суровые и ожесточенные учители. Они сделали ее сильной, но вместе с тем научили и дурному.
Пастору же не пришлось пройти через такой жизненный опыт, который вывел бы его за черту общепринятых законов, хотя однажды он грубо нарушил один из самых священных. Но то было увлечение страсти, а не сознательный или преднамеренный грех. С тех пор он с болезненным рвением и мелочностью следил не только за своими поступками — ими управлять было легко, — но за каждым движением чувства и мысли. Как все священники того времени, он стоял на одной из верхних ступеней общественной лестницы и поэтому был особенно сильно окован законами общества, его принципами и даже его предрассудками. Духовный сан неизбежно налагал на него свои узы. Как человек, раз согрешивший, но не утративший чувства совести, болезненно чувствительный из-за своей незажившей раны, он, казалось, мог меньше опасаться нового греха, чем если бы вообще никогда не грешил.