Алая карта

Буало-Нарсежак Пьер Том

Решено! Мы постараемся «снять с мели» библиотеку. Я сообщу о нашем намерении мадемуазель де Сен-Мемен.

Пустой день. У меня еще остались друзья. Немного. Несколько человек. Они мне пишут. Это трогательно и одновременно печально: нам больше не о чем говорить. Жизнь отполировала нас, как гальку, сгладив шероховатости и острые углы, помогавшие нам взаимодействовать. Я отвечаю на письма. Мой ишиас и их диабет — неисчерпаемая тема для обсуждений. Я «держу фасон» — не признаюсь, что несчастлив. Они знают, что это неправда. Я знаю, что они знают. Эта ложь, часть привычных условностей, помогает им выживать.

С пяти до шести я гуляю вдоль моря. Туристов становится все больше. Я уныло бреду по песку, тоскуя от безделья.

У меня слишком много свободного времени. Иногда хожу в кино, хотя современные фильмы, стремящиеся эпатировать публику, навевают на меня скуку. Чем себя занять? Сесть за столик в кафе, наблюдать за прохожими? Нет. Я должен сохранить ясность мыслей. Время от времени я посещаю художественные вернисажи, конечно, если там выставлены не абстрактные картины. В молодости я писал неплохие акварели. В акварелях всегда присутствует мечтательность. Присутствовала… Современные художники предпочитают яркие, «наглые» цвета — так проще пустить пыль в глаза зрителю.

Я бы хотел выразиться иначе — более изящно, ведь я не из тех, кто только и делает, что все время ругает настоящее, подобно обитателям пансиона: «Вот в мое время…» Старческий маразм легко маскируется под мудрость и возмущенно отвергает все новое! Стоит чуточку «поскрести», и становится ясно: страх новизны равносилен страху перед любовью. Все мы пытаемся согреться жаром былых страстей — это заставляет нас чувствовать себя живыми. Но разве кто-нибудь испытывает настоящую любовь — здесь и сейчас? Есть ли среди обитателей «Гибискуса» хоть один человек, готовый рискнуть хрупким равновесием старческого организма ради того, чтобы почувствовать себя счастливым?.. Еще хоть раз пережить волнение страсти, прилив желания, волшебство загадочного чувства по имени Любовь?! Бедный хромоногий Фауст взбунтовался!

Глава 4

Мадам Рувр написала красивое объявление и прикрепила его к висящей у лифта доске. Эта доска — стенной журнал нашего дома. Программы кинопросмотров, концертов, выставок, театральных представлений. Разнообразные объявления: «Утерян носовой платок с вензелем Р.», «Члены группы „Йога для всех“ приглашаются во вторник в гимнастический зал» и все такое прочее. Лекции о «Загадочной Индии», загрязнении Мирового океана, скрытых возможностях мозга… Очень важно держать пансионеров в тонусе, этаком приятном возбуждении, так напоминающем подлинную веселость.

Объявление Люсиль привлекло внимание нескольких любопытных. «Давно пора было заняться библиотекой», «Мадемуазель де Сен-Мемен могла бы и сама об этом подумать…», «Ничего не выйдет, каждый будет предлагать свои названия». Помещение, где хранятся книги, находится рядом с бельевой. Комната небольшая, мебели мало. Несколько стеллажей, длинный стол, три стула. Вид у библиотеки запустелый. Книгам требуются новые переплеты. Я купил несколько рулонов плотной бумаги и коробку этикеток. Работа не кажется мне скучной, я вспоминаю красивые обложки своих школьных учебников, подписанные старательным почерком: Мишель Эрбуаз. Шестой класс, классическое отделение. Это было — о боже! — шестьдесят пять лет назад.

В два часа появляется Люсиль в серой блузе с амбарной книгой под мышкой.

— Напоминаете школьную учительницу, — улыбаюсь я. — Муж не возражал против вашей затеи?

— Не слишком. Но он не поверил, что идея привести в порядок библиотеку принадлежит мне.

— И ему это не понравилось.

Она молча пожала плечами, села за стол, открыла инвентарную книгу и надела очки. К счастью, они ее нисколько не старят, разве что придают серьезный и чуточку строгий вид. За работу! Я начинаю с писателей на «А», произношу вслух фамилии и названия, она записывает. У нее красивый четкий почерк, на мой вкус, чуточку слишком крупный, методичный и старательный. Я ничего не

понимаю в графологии, но почерк мадам Рувр совершенно не похож на мой, он отражает упорство характера. Я стою перед столом и называю по буквам фамилии — их не так много, и все они ей знакомы. Ощущаю исходящий от нее аромат — запах кожи и цветочных духов, смотрю, как блестит на шее золотая цепочка. Мужчина всегда возбуждается, подглядывая за женщиной, он не просто смотрит — обнимает взглядом.

Мы говорим тихими голосами, почти шепотом. Паузы заполняются уютным молчанием. Я произношу — мягко, без нажима: Клод Авлин, [17] «Двойная смерть Фредерика Бело» — и это звучит как изысканный комплимент. Я отхожу к полкам, чтобы проверить, не осталось ли там авторов с фамилией, начинающейся на первую букву алфавита, и нахожу Робера Арона. [18]

— Эта книга будет интересна Ксавье, — говорит она.

— Кто такой Ксавье?

17

Клод Авлин (наст. Эжен Авцин, 1901–1992), французский писатель, поэт, издатель, участник движения Сопротивления. Широкую известность и популярность ему принесли детективные романы, объединенные единым персонажем — инспектором Фредериком Бело.

18

Робер Арон (1898–1975) — французский писатель, автор политических эссе и исторических трудов, член французской Академии наук.

— Мой муж. Меня зовут Люсиль. А как ваше имя?

— Мишель.

— Милое имя. Молодое.

— Вы надо мною смеетесь.

— Вовсе нет… Сколько вам? Шестьдесят пять? Шестьдесят восемь?

— Увы, больше.

— Вы прекрасно выглядите.

Ну вот, мы уже откровенничаем, причем по ее инициативе! Я веду себя безупречно. Мы клеим этикетки. Она тщательно вписывает название, потом вдруг спохватывается, смотрит на крошечные часики на запястье.

— Боже, уже половина четвертого! Как незаметно пролетело время! Мне пора, завтра обязательно продолжим. Работа очень меня развлекла.

Мы прощаемся за руку, и она поспешно удаляется. «Тюремщик» ждет! Я присаживаюсь на угол стола. Итак, она развлеклась. А ведь со смерти Жонкьера прошло всего несколько дней… впрочем, кто дал мне право осуждать эту женщину? Совсем недавно я готовился свести счеты с жизнью, а сегодня она снова меня интересует. Даже очень интересует! Буду до конца честен. Я узнаю это рассеянное состояние, эту истому и это желание еще раз прокрутить в памяти все слова и умолчания, чтобы ничего не упустить. Я все это уже проходил. Но как давно! В юности, в лицее, в филологическом классе. Моей соседкой по парте была маленькая брюнетка… имени я не помню. У нас был один учебник на двоих, и мы читали, прижимаясь друг к другу плечом. Я никогда не забывал того чувства блаженства, оно было сродни удовольствию, которое испытываешь, сидя у огня перед камином. Это чувство не похоже ни на любовь, ни тем более на страсть — скорее на взаимное притяжение, как у двух зверушек, делящих одну нору.

И причиной тому — фраза Люсиль: «Милое имя. Молодое». Эти простые слова стали спусковым механизмом. Ну же, встряхнись, старина!

За ужином Вильбер внимательно за нами наблюдал. У него безошибочное чутье, вот он и догадался — что-то произошло. Даже пребывай я сам в неведении, отношение Вильбера ясно дало бы понять, что мы с Люсиль заключили тайный союз. Двое против одного. Когда Люсиль предложила ему помощь с лекарствами, он отказался, сухо поблагодарил и удалился раньше обычного.

— Я в чем-то провинилась? — встревожилась Люсиль.