Албазинская крепость
Шрифт:
Казаки ухали, шлепали по воде. Обороняли от напора льдов корабли.
Наступал день отплытия.
Казаки месили ногами прибрежный ил, толкались у причалов, волочили якоря. Поп Гаврила служил отплывную, голосил у самой реки; эхо вторило и таяло. Казаки крестились размашисто, облезлую икону целовали не спеша. Пашка Минин кричал:
– А ну, шевелись! Гони от берегов! Отчаливай!..
Ярофей взмахнул шапкой, казаки навалились на бечеву, дощаники поплыли. В это время к Ярофеевой ладье подбежал головной доглядчик, орал с берега звонкоголосо:
– Вижу корабли, Ярофей! Сплывают на низ!
Ярофей вскочил на корму, долго махал шапкой. Дощаники причалили к берегу. Казаки приготовились к отбою, хоронясь по берегу в проталинах, меж камней, меж валежника. Из-за поворота реки выплыл корабль, за ним еще один. Плыли корабли налегке, к берегу повернули без опаски, не хоронясь.
Казаки признали дощаники Бояркина, выбежали на берег.
Ярофей с Пашкой Мининым разглядели Бояркина, наперебой кричали ему:
– С добычей ли?!
– Каков поход?!
Бояркин отвечал нехотя:
– Свое погубили. Чуть живы плывем...
– Неуспех?
– допытывался Ярофей.
Бояркинские казаки грозились, над головой потрясали пиками, самопалами:
– Ваш какой успех? Кажите добычу!
– Зиму проспали в теплом логове. Ожирели!..
– Запасы, поди, пожрали начисто! Саранча!..
Дощаники причалили. Многих казаков недосчитались. Урон в походе Бояркина оказался большой: не вернулось и половины. Многих из прибывших от худобы ветер качал, одежонка драная топорщилась, иные и ратные доспехи порастеряли.
Бояркинские казаки жаловались Ярофею. Во всех бедах винили Бояркина, рвались побить нерадивого атамана. Ярофей брал побитого казака за острые плечи, крутил:
– А ну, повернись, покажись, воин! Каков? А? Ишь, как встретили тебя даурцы! Побили?
Бояркин прятался, боялся расправы, казакам на глаза не попадал. Ярофею он поведал без утайки о своем неудачном походе на Зею, в Дауры. Всю ночь до зари слушал Ярофей речи Бояркина о непокоренных даурцах, иноземцах желтолицых, в бою бесстрашных. С большим любопытством допрашивал Ярофей Бояркина об укрепленных городках даурцев, о неисчислимых богатствах земли Даурской. Послушал Бояркина, вздохнул:
– Негожий поход, посрамление. Нешто иноземцы двужильные, в боях не ломятся?
Бояркин оживился:
– Телесами мелки, боем лучным владеют, к огневому трусливы...
Ярофей позвал Минина, втроем сидели долго: думали, куда держать путь. Минин горячился:
– Путь один - пробиться в Дауры.
Бояркин отговаривал: и рать мала и запасы скудны.
Ярофей достал чертеж - потертый, рваный. В грамоте атаманы были неискусны, потому в сотый раз него заглядывали - и все без толку.
Разбудили попа Гаврилу, единственного грамотея. Поп Гаврила толковал этот чертеж многажды, и каждый раз по-иному.
Однако Ярофей понял по-своему:
– Неладно, атаманы, плывем!.. Смекаю так: заходить Олекмой в середину Даурского царства неподручно. Побьют.
– Иных путей не вижу, - ответил Минин.
– Надобно ударить даурцев с Амура-реки!
– убеждал Ярофей.
– Путь к Амуру-реке неведом, - усомнился Бояркин.
Замолчали. Вновь спорили горячо. Уходила ночь, посерело небо, туманы сникли к реке. Олекма ощетинилась предутренней рябью. Атаманы разошлись сумрачные.
Ярофей прилег на лежанку. Неотступно мучило одно: как пройти к Амуру-реке, как обойти даурцев? Ярофей лежал на спине, устремив глаза в закоптелый бревенчатый потолок. Вставало перед ним заветное, распаляло кровь, сжимало сладостно сердце. Казалось: вот стоит он, Ярофей, на холме, а под ним течет Амур-река - черна, многоводна, величава. Вокруг нее без конца и без края привольные земли, и тонут те земли в синеве лесов, в зелени лугов: и все-то украшено и все-то убрано в цветы яркой красоты. А земли жирны, не паханы, тайга не хожена, травы не топтаны, зверь и птица не тронуты.
Ярофей засыпает, и мерещится ему: в белом небе парит сизый беркут, и с ним говорит Ярофей: "Эй, птица вольна, с высоты небес видны тебе все дали, все пути земные?.. Да?"
Беркут взвивается ввысь, теряется.
И слышит Ярофей голос знакомый, жалостливый, душевный: поет Марфа. И к песне той слетаются все певчие птицы и тоже заливаются, щебечут, свистят, рассыпают трели.
Он тихо поднимается с лежанки и вновь слышит голос:
– Что ты, Ярофеюшка?! Полуношник... Спи!..
Степанида, обвив шею, укладывает его на лежанку, шепчет молитву. Ярофей срывается, тяжело ступает. Скрипят половицы.
– Темень меня обуяла, Степанида, слепой я, кроту подобен!
– Что ты?
– вскакивает Степанида.
– Очнись!..
– С путей сбился, дорог не вижу... То как?
Степанида говорит:
– Надобно тунгусов, Ярофеюшка, поспрошать...
Ярофей задумывается.
Пути знают эвенки: известны им все реки, волоки, горные переходы. В аманатах - заложниках - держал Ярофей двух князей: одного отпустил: а старого князьца Калтачу оставил, чтоб эвенки платили ясак исправно, чтоб помнили твердую русскую силу.
...Утром в атаманскую избу вошел Ярофей с Ванькой Бояркиным: говорил Ванька по-эвенкийски.
Ярофей думал: "Старый Калтача должен хорошо знать пути до Амура-реки. Но заставить говорить Калтачу трудно".
Войдя в атаманскую избу, Ярофей и Бояркин не сразу разглядели Калтачу: забился он в темный угол, дремал на шкурах оленя. Княжеское ожерелье - нанизанные на кожаный шнурок зубы бобра, волка, медведя, лисицы и рыси - валялось поодаль, рядом лежал небрежно брошенный большеголовый деревянный божок. На вошедших пленник взглянул мертвыми, блеклыми глазами, сухие губы сжал, ссутулился, опустив голову на колени.