Шрифт:
Из всех человеческих интересов выше всех стояли для него научные интересы… Остальные были им подчинены, материальные играли для него наименьшую роль.
А. Гумбольдт о себе.
Шестьсот тридцать шесть книг — исследований, трактатов — увесистых томов по нескольку сот страниц.
Книги по геологии, географии, горному делу, Метеорологии, астрономии, физике, химии, физиологии, зоологии, сравнительной анатомии, археологии,
Весь круг знаний о земле, о мире. Целая библиотека.
Сколько ученых создавало ее? Странный вопрос! Кто пишет библиотеки? Десять… двадцать авторов…
У этих книг один автор.
Это почти беспримерный памятник человеческого труда.
Биографы писали об этом человеке:
«Остается изумительным и непонятным, как он мог вместить такую массу знаний и не быть ими раздавленным».
«Это один из тех гигантов, которых иногда посылает провидение, чтобы дать могучий толчок человечеству…»
Судьба Александра Гумбольдта необычайна. Необычайны и превращения этой судьбы.
Он достиг славы, какая вряд ли при жизни выпадала на долю еще кому-либо из ученых. В честь его выбивали медали. В прозаических и стихотворных одах высказывалась уверенность, что солнце Гумбольдта будет вечно сиять на небе науки и человеческой культуры. Имя его носят горы в трех частях света, озеро и река в Америке, ледник в Гренландии, холодное течение у берегов Перу, несколько видов растений, минерал и кратер на Луне.
Над его трехтомным жизнеописанием, «первой попыткой» обзора того, что он сделал, трудились одиннадцать крупнейших специалистов, потому что, как оговорено в предисловии, никакому отдельному человеку не под силу обнять деятельность универсального гения.
Он умер. Отзвучали торжества, которыми было отмечено столетие со дня его рождения. И, почти следом, ничего не осталось от всей этой гремящей славы.
Книги Гумбольдта пылились в хранилищах; их брали в руки лишь сочинители весьма ученых научно-исторических трудов. Трехтомное жизнеописание оказалось единственным; в последующие полвека о Гумбольдте рассказывали «для юношества» только несколько тощих компиляций.
И это внезапное, полное забвение не менее удивительно, чем прижизненные фанфары. Точно наука, для которой работал Гумбольдт и где, как полагали, след его не сотрут века, отталкивала память о нем, о его работе и обо всех его открытиях. Гумбольдт? Ах, да: наивные времена естествознания… Так, с усилием вспоминали про того, кто недавно именовался «вторым Колумбом» и — еще пышнее — «Аристотелем девятнадцатого столетия».
Один из наиболее кичливых представителей этой позднейшей науки однажды, рассуждая о Дарвине, о замечательнейших натуралистах XIX века из дарвиновской плеяды, об их мыслях, выводах, их понимании цели знания, отрубил сплеча: «Хлам, которому место в окне старьевщика!» Еще заносчивее он повторил бы свою издевку по поводу науки Гумбольдта, если бы она не была для него вообще пустым звуком.
Прошли годы. Пустым звуком стало имя надменного судьи, вынесшего этот глумливый приговор.
Поднялась новая наука, наука небывалого могущества и неведомой еще смелости — наука нашей с вами Родины, читатель. Она оглянулась на все лучшее, что добыто до нее человеческим гением, и приняла это как наследница.
Бережно принимает она и дело Гумбольдта. Уже в столетнем отдалении мы видим его образ. Сложен путь Гумбольдта. Дивились празднику его жизни — долго оставались слепы к трагедии ее. Немало было у него слабостей — и чисто человеческих, и в его работе ученого. Но обладал он вместе с тем силой исполина, какая не снилась пигмеям, тщившимся низвергнуть и навсегда похоронить его.
Изменились судьбы его народа. Новые люди пришли в немецкую науку, науку Гумбольдта.
В 1950 году пленум Социалистической единой партии Германии назвал Гумбольдта в числе тех, кем гордится страна.
Когда был воссоздан после войны университет в Берлине, великое имя Гумбольдта было соединено с этим университетом — старинным и обновленным, демократическим университетом германской столицы.
Три принца и герцог
Младенец лежал в колыбели. В белых с голубым оборочках и дорогих кружевах он должен был походить на ангелочка; впрочем, родители избегали сентиментальных сравнений.
Роскошь дома вообще мало соответствовала скромной фамилии обитателей. Она не вызывала в памяти ни гордых замков, ни славного ряда предков — просто кто-то из этих предков звался, должно быть, Гумберт.
Гумбольдты вели свой бюргерский, потом чиновничий род из Нижней Померании. Дедушки и прадедушки, насколько сохранились о них известия, предпочитали, однако, устраиваться при дворах — все равно каких. И занимали по большей части довольно незавидные должности мелких советников, но зато придворных советников, советников при «особах» — все равно каких: маркграфах, властителях крошечных герцогств, в случае особенной удачи — при прусском короле.
Гумбольдт-отец сперва служил в драгунах у генерала Платена. Он служил отлично, на нем молодецки сидел мундир, и у него все-таки был уже дворянский герб — дерево, три серебряные звезды и рыцарь с поднятым мечом, осененный орлиными крыльями. По крайней мере одна из этих серебряных звезд, несомненно, оказалась счастливой: он, вполне в традициях рода, попал в адъютанты к герцогу Брауншвейгскому.
Шла Семилетняя война. Адъютант скакал из ставки герцога в ставку Фридриха II. Ширококостные прусские крестьяне, согнанные из обезлюдевших деревень, делали артикулы в три темпа и, с рубцами от шпицрутенов на спине, маршировали, не сгибая колен, выпучив глаза и потряхивая косичками, под дула пушек. Это было время, когда «великий король» носил в кармане склянку с ядом и признавался начальнику штаба, что самое удивительное — это их короля и генералов, безопасность посреди собственного войска.
Победы Фридриха над саксонцами и австрийцам сменились страшными разгромами во встречах с русскими. За Гросс-Егерсдорфом и Кунерсдорфом (где из 48-тысячного Фридрихова войска осталось едва три тысячи) последовал Берлин: русская армия вступила в прусскую столицу.
Смерть Елизаветы и воцарение в Петербурге голштинца Петра III выручили Фридриха.
Александр Георг Гумбольдт скинул свой мундир, который не принес ему ни славы, ни титула, и вышел в отставку со скромным чином майора.
Но его серебряная звезда не угасла. В 1766 году отставной майор сделал наиболее удачный шаг в своей жизни. Он был весел, остроумен, блестящ, теперь даже с придворным лоском, в сущности мягкий и добрый человек, в 46 лет еще красивый и по-военному статный, — его выделила из толпы претендентов на ее руку вдова сановника фон Гольведе. Вдова происходила из знатного рода фон Коломбов. У нее был сын — мальчик с титулом барона фон Гольведе. А дом в Берлине входил именно в ее приданое, так же как поместье Рингенвальде и замок Тегель.