Александр Македонский. Трилогия
Шрифт:
Он принес свою красоту в жертву покойному, понял Певкест, и теперь ему хочется умереть.
— И все-таки, возможно, тень твоего отца возрадуется, увидев, что сын вновь утвердил его славное имя на земле предков.
В запавших глазах Багоаса отразилось раздумье, однако создавалось впечатление, что мысли его витали в потустороннем мире.
— Если бы мой господин в своем великодушии мог дать мне немного времени…
«Это все отговорки, — подумал Певкест. — Ладно, я сделал, что мог».
В тот же вечер к нему в гости пришел Птолемей. Заглянул проститься перед отъездом в египетскую сатрапию. Понимая, что, возможно,
— Он умел развеселить Александра, — сказал Птолемей. — Я часто слышал, как они смеялись.
— Сейчас в это верится с трудом, — заметил Певкест, вспоминая об утреннем визитере.
Разговор свернул на другие темы, но Птолемей, не желая тратить время попусту, вскоре сослался на множество завтрашних дел и ушел.
Дом Багоаса стоял в райском саду близ дворца. Он был небольшим, но изысканным: Александр частенько проводил там вечера. Птолемей, глянув на факелы, установленные на консолях у входа, припомнил, как некогда этот уголок парка оглашал доносившийся из-за дверей искренний смех, а порой и звонкий альт евнуха, поющего под звуки арфы и флейты.
Сейчас особняк выглядел мрачным и необитаемым, но, присмотревшись, Птолемей увидел за окном тусклый желтоватый огонек одинокой лампы. Залаяла какая-то собачонка, затем за решеткой появилась физиономия сонного слуги, который сказал, что его господин удалился от дел на покой. Отбросив чопорность, Птолемей обошел дом и заглянул в окно.
— Багоас, — тихо позвал он, — это Птолемей. Завтра я навсегда уезжаю. Ты не хочешь со мной проститься?
Почти тут же в тишине послышался слабый голос:
— Пригласите войти господина Птолемея. Зажгите светильники. Принесите вина.
Птолемей вошел, вежливо отклоняя все церемонии, но Багоас так же вежливо на них настоял. Свет принесенной свечи озарил его поблескивающй, как слоновая кость, череп. Он так и не снял строгое платье, надетое перед визитом к Певкесту; сейчас оно выглядело помятым, словно в нем спали, хотя верхний жилет был застегнут наглухо. На столе лежала табличка, испещренная многочисленными значками вокруг перечеркнутой попытки нарисовать чье-то лицо. Багоас отодвинул набросок в сторону, освободив место для подноса с вином, и с безупречной вежливостью поблагодарил Птолемея за ту честь, что он оказал ему своим посещением. Когда рабы зажгли лампы, он взглянул на гостя безучастным, слепым взором запавших глаз, точно сова, узревшая дневной свет. Вид у него был слегка безумный, и Птолемей невольно подумал: «Неужели я опоздал?»
Он сказал:
— Ты искренне скорбишь по нему. Я тоже. Он относился ко мне как к брату.
Лицо Багоаса осталось безучастным, но тихие слезы заструились из его глаз, словно кровь из открытых ран. Он рассеянно смахнул их, как люди откидывают прядь волос, имеющую обыкновение сползать на глаза, и повернулся к столу, чтобы налить вина.
— Нашими слезами мы воздаем ему должное, — сказал Птолемей. — Он тоже оплакивал бы нас. — Он помедлил. — Но если умершие продолжают любить то, что любили при жизни, то, возможно, они ждут от своих друзей не одних только слез.
В лице Багоаса, походившем на костяную маску, что-то дрогнуло. На Птолемея устремился взгляд, полный безысходного горя, однако смягченный давней привычкой к мягкой иронии.
— Неужели? — обронил он.
— Мы оба знаем, что он ценил больше всего. При жизни — почет и любовь, а после жизни — бессмертную славу.
— Верно, — сказал Багоас. — Но что же из этого следует?
К его пробудившемуся вниманию добавился некий усталый скепсис. Наверное, такое отношение вполне оправданно, подумал Птолемей. Три года он провел при опутанном интригами дворе Дария… да и после того их, в сущности, было не меньше.
— Что ты видел с тех пор, как он умер? Давно ли ты уединился здесь?
Распахнув большие темные разочарованные глаза, Багоас произнес с каким-то жутковатым спокойствием:
— Со дня слонов.
На мгновение Птолемей лишился дара речи: дух смерти стал пугающе ощутимым. Подавив ужас, он сказал:
— Да, такая казнь могла разгневать его. Неарх говорил о том, и я тоже. Но мы оказались в меньшинстве.
Багоас сказал, отвечая на невысказанный вопрос:
— Кольцо перешло бы к Кратеру, если бы он находился здесь.
Птолемей нерешительно медлил, обдумывая, как лучше повести разговор. Евнух выглядел как человек, только что пробудившийся от сна и погруженный в свои мысли. Вдруг взгляд его обострился.
— Послали кого-нибудь в Сузы?
— Плохие новости разлетаются быстро.
— Новости? — с нескрываемым раздражением бросил Багоас. — Там нуждаются не в новостях, а в защите.
Вдруг Птолемей вспомнил о том, что говорила сосватанная ему Александром персидская жена Артакама, принадлежавшая к царскому роду. Птолемей решил оставить ее здесь в семье, пока (как он сказал ей) не обустроится в Египте получше. После привольной непринужденности греческих гетер он неловко чувствовал себя в отрешенной от мира сугубо женской атмосфере гарема. Кроме того, ему хотелось обзавестись наследником чисто македонских кровей, что диктовало необходимость посвататься к одной из многочисленных дочерей Антипатра. Но в гареме шептались о странном… Багоас сверлил его взглядом.
— До меня дошел слух… наверняка вздорный, что в здешнем гареме заболела и умерла какая-то знатная персиянка, недавно прибывшая из Суз. Однако…
Дыхание Багоаса со свистом прорвалось сквозь сжатые зубы.
— Если Статира прибыла в Вавилон, — произнес он глухим замогильным голосом, — то, несомненно, она должна была заболеть и умереть. После первой же встречи с этой бактрийкой я мог умереть от такой же болезни, если бы не угостил присланными ею сладостями собаку.
Птолемей подавил рвотный позыв. В последний раз он был в Сузах с Александром, его даже пригласили на семейный обед к Сисигамбис. Жалости и отвращению противостояло соображение, что если на деле так все и было, а Пердикка потворствовал преступнице, то правомочен и его собственный замысел, с каким он пришел к Багоасу.
— С тех пор как боги призвали Александра, — сказал он, — его славное дело оказалось в руках не слишком верных последователей. Людям, не обладающим величием его души, следовало бы, по крайней мере, достойно чтить его память.
Багоас взирал на него с некой спокойной и утомленной задумчивостью. Он словно стоял перед дверью, собираясь уйти, и решал, сделать это сейчас или выждать какое-то время.
— Зачем ты здесь? — спросил он.
Живой покойник отбросил почтительность, отметил Птолемей. Отлично, это сбережет время.