Александр Первый: император, христианин, человек
Шрифт:
В оппозиции к императору оказался главнокомандующий. Кутузов полагал, что добивать Бонапарта – дело сомнительное. С ним баланс сил на континенте в достаточной мере присутствует, в Россию Наполеон, учёный горьким опытом, больше не полезет; а если европейцам так уж хочется истреблять друг друга, то кто ж им это запретит! А наше, русское дело – сторона. Дел невпроворот: после войны хозяйство в расстройстве, в финансовой системе застарелые нелады… Так давайте же займёмся своими внутренними делами! Приведём себя в порядок, станем сильнее, а европейские распри нам лишь на руку.
В таких рассуждениях логика, бесспорно, присутствует, и здравый смысл наверняка готов с ними согласиться: в самом деле, ведь всё вроде бы верно. Требуется передышка, и возможность такая как раз есть; а все остальные
Но Александр с тронной высоты смотрел дальше. Пока Наполеон у власти, в Европе не будет покоя, а от этого хуже не только Западу, но и нам, русским – с кем тогда нам торговать, откуда везти товары?.. Да и вообще нельзя выпадать из «концерта держав», нельзя замыкаться в самих себе: от самоизоляции ничего путного не станется. Да, разумеется, придётся ещё поднапрячься, разумеется, будут ещё жертвы, придётся посылать людей на смерть. Неофит, чудесным образом постигший высокие принципы религии, император это совершенно осознавал – и трудно переживал ответственность за человеческие жизни [73, 164]. Должно быть, его задевало, царапало душу то, что Кутузов выглядит большим христианином, чем он, Александр, чьё царское положение вынуждает его быть для других людей деспотом – каково это чувствовать либералу с юных лет, милосердному, а отныне ещё и истово верующему человеку?!.. И тем не менее, при всём при том идти и воевать необходимо.
Калиш, где был провозглашён русско-прусский союз – территория Варшавского герцогства, вассальная земля саксонского короля, клеврета Наполеона. Когда-то именно эта страна было острием агрессии против Александра, теперь она, мрачная и озлобленная, лежала у его ног, ног победителя… С ней надо было что-то делать. Что? Пока этого не знал никто.
И тут, конечно, не преминул проявить себя с патриотическими идеями Чарторыйский.
Мечта о полноценном польском государстве, безо всякого вассалитета, не остывала в душе магната – хотя жизнь немного давала ему поводов греть эту надежду. Одним из этого немногого были беседы с Александром, тогда ещё великим князем, в 1795-98 годах: друзья мечтали о свободе вообще, свободе Польши в частности, грезили хрупкими юношескими мыслями… Потом они, повзрослевшие, вместе стояли у кормила российской государственности, потом пытались осуществить сложную политическую комбинацию… но ничего не удалось. Прошли ещё годы, и вот теперь, в 1813 году, судьба Польши наконец-то оказалась в руках Александра, того самого человека, что так искренне, так чистосердечно желал полякам добра. Чарторыйский воспрял духом!
Он написал царственному другу. Но… но этот человек был уже далеко не тот. Пылко-благородные желания двадцатилетнего юноши и суровые реалии тридцатипятилетнего государя – это поэзия и проза. А история не пишется стихами. Александр и теперь не держал зла на поляков, даже несмотря на то, что очень многие из них шли с Наполеоном в поход на Россию не по принуждению, в отличие, скажем, от немцев, но со мстительной радостью: покажем этим схизматикам силу нашего оружия!.. Император от ответной мести был бесконечно далёк; не исключено, что в перспективе он разумел действительно суверенную Польшу. Правда, он и сам не знал, какова протяжённость этой перспективы. А вот что он точно знал – что сейчас подобным разговорам не время.
Он ответил Чарторыйскому туманно-благожелательным письмом [32, т.4, 7], в котором умный князь наверняка всё понял. А именно – что в очередной раз его надежды отодвигаются на неопределённый срок. И наверняка ещё одна обида упала в копилку княжеских печалей…
Неудач и огорчений, конечно, у всех хватает в жизни, но Чарторыйскому можно посочувствовать сугубо: он, человек духовно развитой, утончённый, неудачи, особенно политические, переживал, должно быть, остро – а ему так и суждено было прожить жизнь, раз за разом завёртываясь в тогу разочарования…
Для Александра же польский вопрос был одним из многих – важным, сложным, головоломным, и всё же лишь одним в ряду других, тоже непростых и ещё более насущных. Наполеон пока сила, да ещё какая сила! – и есть все основания думать, что может дополнительно усилиться. А не усилится,
В Шёнбрунне мыслили дни и ночи напролёт: что делать? И Франц и Меттерних были благодаря жизненному опыту людьми осторожными, опасливыми; горькое прошлое хорошо их этому научило. Поэтому они постарались избрать тактику золотой середины, выдвинув концепцию «династического компромисса»: к коалиции присоединиться надо, надо и вернуть утраченное, а Францию ввести в королевские границы 1792 года. Но Бонапарта на престоле оставить! Точнее, не столько его, сколько династию Наполеонов – наследником ведь был внук Франца. План разумный, нельзя не признать: в случае его осуществления равноправные и родственные Австрия Габсбургов и Франция Наполеонов могли бы реально претендовать на совместное преобладание в европейской политике. Вот на реализацию этого плана и направила усилия австрийская дипломатия, имея в активе такого мастера, как Меттерних.
Русскую дипломатию Александр возглавил лично. Годы 1813-15 он провёл «на выезде», почти не был дома, улаживая европейские дела, расстроенные Французской революцией, непрекращавшимися двадцать лет войнами, Наполеоном… Румянцев для этого, конечно, уже не годился. Человек немолодой, к тому же с подорванным здоровьем (так переживал нападение Наполеона и неудачи первого периода войны, что тяжело заболел, почти полностью лишился слуха), он пребывал в Петербурга, продолжая, впрочем, оставаться министром – последним из могикан «первого призыва» 1802 года. Александр упорно считал нужным сохранять Румянцева на посту, хотя фактически сам на два года сделался равно как главой государства, так и министром иностранных дел. Ближайшими его сотрудниками стали всё те же Нессельроде и Каподистрия, а также земляк и отчаянный ненавистник Наполеона Карл Поццо-ди-Борго.
Корсиканский дворянин Карл-Андрей (так в русской транскрипции) Поццо-ди-Борго повздорил с Бонапартом, когда тот был ещё одним из генералов Директории, но уже успел овладеть немалой популярностью. Ссора кончилась скандалом: Поццо с родного острова изгнали, после чего он люто возненавидел Наполеона. А уж если корсиканец невзлюбит корсиканца… случай, видимо, почти непоправимый. Поццо колесил по Европе, везде обличая Бонапарта, интригуя против него, и известные нам антифранцузские коалиции – в том числе и его рук дело. В 1803 году он очутился на русской службе, однако Тильзитский мир счёл капитуляцией перед «тираном» и перебрался в Вену, продолжая будировать. Очевидно, ему удавалось немало досаждать врагу, потому что Наполеон злобствовал и требовал от Франца выдать «изменника» на расправу… Австрийцы от греха подальше сплавили беспокойного гостя в Англию, где правосудие Бонапарта не могло его достать. В 1812 году, в преддверии войны, Александр вспомнил о ценной кадровой единице, вызвал Поццо в Петербург и вторично принял его на службу.
Дипломатическая команда Александра работала неплохо. Воинская – тоже; правда, в самом начале боевых действий армия лишилась главнокомандующего: Кутузов скончался 16 апреля в саксонском городке Бунцлау.
Александр написал дочерям фельдмаршала проникновенное письмо. Думается, что строки эти были искренни: император мог недолюбливать полководца частным образом, но не уважать, тем паче не ценить, разумеется, не мог. Однако, горевать времени не было: армии без командующего нельзя. Таковым был назначен генерал Пётр Витгенштейн. Ненадолго – дальнейшие события внесли свои коррективы…