Александрийская поэзия

Дать краткую и в то же время достаточно исчерпывающую характеристику какого-либо литературного периода — задача нелегкая; хотя в каждом периоде особо выделяются какие-то преобладающие черты, нельзя делать упор только на них и ручаться за то, что от нас не могли ускользнуть некоторые явления, столь же важные для общей характеристики эпохи; особенно угрожающей эта опасность становится тогда, когда очень большая, пожалуй, даже преобладающая, часть литературных произведений данного периода до нас либо не дошла совсем, либо, в лучшем случае, известна нам только по названиям. Именно в таком положении находимся мы, когда дело идет о том периоде греческой литературы, который в течение долгого времени носил название «александрийского»; в настоящее время эту литературу более принято называть «эллинистической», или литературой эпохи «эллинизма», что более точно выражает действительное положение дел, поскольку в это время (III-II-I вв. до н. э.) греческий язык и культура распространились не только в Египте, центром которого была Александрия, а и по всему переднему Востоку (Сирии, Малой Азии) и создали новые центры — Антиохию,

Пергам; но в силу того, что большинство литературных деятелей этого времени группировалось именно в Александрии вокруг мощного культурного учреждения «Мусея», огромнейшей библиотеки, созданной первыми государями из династии Птолемеев, термин «александрийская» литература сохраняет за собой известные права.

Из всего богатого наследия этих веков до нас дошла лишь очень незначительная часть и дошло бы еще меньше, если бы александрийской поэзией не увлеклась римская литературная молодежь I века до н. э. и I века н. э., то переводившая некоторые ее произведения на латинский язык, то — чаще — подражавшая им и — вольно или невольно — воспроизводившая и отражавшая в своих собственных произведениях ее характерные черты. Однако известную ущербность наших сведений об этом периоде развития греческой художественной литературы должен учитывать каждый, желающий с ней ознакомиться.

Значительно меньшую ущербность знакомства с этим периодом греческого творчества вообще может дать не выраженная в словах характеристика его, а произведения его изобразительного искусства: именно они могут, хотя бы предварительно, дать нам ясное, наглядное, разностороннее и всеобъемлющее — и в то же время вникающее в мельчайшие детали предмета — представление о мире, окружавшем людей, населявших Грецию и передний Восток в последние века до нашей эры, и о их собственном восприятии и видении этого мира. Начиная от остатков его монументальных сооружений (гробницы Мавсола, Пергамского алтаря), от отдельных скульптурных памятников портретного и жанрового характера, до миниатюрной керамики — глиняных статуэток, известных под общим (хотя и не всегда точным) названием «танагрских», все эти произведения художественного ремесла и изобразительного искусства раскрывают перед нами тогдашний мир во всем его разнообразии. Мы видим здесь мужчин и женщин, людей разных возрастов и профессий, в разных ситуациях и настроениях, в их любовных радостях и огорчениях, неудачах и ссорах, людей, пользующихся всеми земными удовольствиями вплоть до полного опьянения, в цветущем здоровье и красоте, и таких же людей в болезни, в дряхлой старости и предсмертных муках, и даже людей, уже успокоившихся и простившихся с жизнью; впервые, более отчетливо, чем в предшествующую эпоху «классики», изображен быт семьи и детей: беседующие и наряжающиеся женщины, матери, убаюкивающие своих малюток или играющие с ними, мальчики и юноши, занятые шалостями, игрой или борьбой. Достаточно хотя бы раз пройти по залам Эрмитажа и увидеть там статую старого пастуха, который несет ягненка; голову «спутника Одиссея», задыхающегося в объятиях Скиллы, младенца Геракла, душащего змей, и несколько жанровых статуэток — кифаристку, женщину, играющую в кости или смотрящуюся в ручное зеркало, — чтобы наглядно представить себе, насколько искусство этого периода отличается от того, что принято понимать под греческим «классическим идеалом», и постичь, почему оно неизменно вызывало восторг одних исследователей и несколько презрительную критику других. И хотя едва ли есть хотя бы один термин, который вызывал бы столько споров, как термин «реализм» в применении к разным отраслям греческого искусства, но в возможности применять его к произведениям скульптурыэпохи эллинизма вряд ли можно сомневаться; это — искусство закрепления в мраморе или глине любогоявления жизни, даже моментально преходящего.

В чем же состоит основное различие между «классическими» произведениями изобразительного искусства V века до н. э. и ярко выраженным искусством эллинистическим III-I веков до н. э.? Каким образом и по каким причинам совершился переход от первого ко второму в течение IV века до н. э.? Наблюдения над этим процессом могут дать ключ к пониманию эволюции и в произведениях искусства слова.

Тот, кто знакомится, хотя бы даже поверхностно, с архитектурой и скульптурой V века до н. э. не может не заметить некоторых основных ее черт: во-первых, в основном, это — искусство храмовое; оно дает образы главнейших богов, пользующихся в это время всеобщим почитанием; недаром прежде всего мы встречаемся в любой, даже популярной книжке с упоминанием о храме Зевса в Олимпии и об афинском Парфеноне, храме Афины, и с именем Фидия, создавшего колоссальные статуи обоих богов для этих храмов. Это, конечно, не значит, что, кроме общих для всей Греции культов и чтимых всеми святилищ, не имелось рассеянных по всем областям страны многих тысяч мест поклонения локальным божествам или обожествленным местным героям; таковые имелись в каждом городе и, быть может, в каждой деревне. О таких местных культах можно найти множество сведений у Павсания, Плутарха, Афинея. Эти культы носили иногда примитивный характер — поклонения определенному дереву, скале, пещере — и держались более прочно, чем общее поклонение «олимпийцам»; но как бы надэтими местными, мелкими божествами и героями существовало и признание неких общих высших божественных существ, и это признание их воплотилось, с одной стороны, — в общераспространенных мифах, с другой, — в художественных образах этих божеств, в изваяниях, сотворенных всем известными мастерами. Начиная с «эгинских» мраморов, еще сохраняющих некоторые черты искусства архаической Греции, вся скульптура V века до н. э. дает нам обобщенныеобразы богов и героев и столь же обобщенные образы особо чтимых людей: возниц, атлетов, борцов — победителей в состязаниях и т. п. Эта обобщенностьпредставлений — и о богах, и об известнейших героях, и о прославившихся людях — составляет характерную черту изобразительного искусства V века до н.э., которая и делает его «классическим».

Уже искусство IV века заключает в себе больший момент индивидуализации того или иного культового или мифического лица; крупнейшие скульпторы этого времени изображают уже не просто определенный типбожества, а то же божество в определенной ситуации— отдыхающего Гермеса, его же с младенцем Дионисом на руках, Артемиду- охотницу, Аполлона, только что спустившего с лука стрелу или нацеливающегося в ползущую по стволу ящерицу; развивается и чисто портретное искусство, изображающее прославленных

деятелей в области политики или — что тоже очень характерно — в той или иной отрасли искусства, в красноречии, драматургии, философии. Наивысшего же развития эта индивидуализация достигает именно в эпоху эллинизма, оставившего нам образы людей в ситуациях, длящихсяпорой только один момент;именно такой момент закрепляется художником как бы в ожившем камне или бронзе. Причем этот процесс захватывает изображение не только «простых» людей, но и богов: с одинаковым искусством изображается раб — точильщик ножей, подвыпившая старуха, тяжело раненный или умирающий галл — и Афина, решительным движением схватившая Гиганта за его пышные кудри, и страдальческое выражение на лице самого Гиганта (Пергамский алтарь); все эти изображения фиксируюткакой-то данный и скоропреходящий момент.Эта черта эллинистического искусства и вызывает тот упрек, который ему часто делается искусствоведами, — в излишнем патетизме;пафос не может длиться бесконечно, и зафиксированное навсегда моментальное движение или чувство обычно производит впечатление некоторой искусственности и натянутости. Именно поэтому главным достоинством знаменитой статуи Лаокоона Лессинг считал то, что Лаокоон в самый трагический момент все же изображен не кричащим от боли — то есть не с раскрытым ртом, а сдерживающим свое страдание — с растянутыми и почти стиснутыми губами.

Можно относиться к этой художественной тенденции закрепления момента так или иначе, но именно она кладет резкую грань между искусством классического периода и искусством эллинизма.

Эта грань, которая наиболее наглядно может быть прослежена, как мы видели, на памятниках изобразительного искусства, почти аналогичным образом выявляется и в области искусства словесного, особенно в художественной литературе, причем IV век и здесь представляет переход между классическим периодом и эллинизмом. Однако здесь, — еще более, чем применительно к искусству изобразительному — никогда не следует забывать о тех огромных потерях, которые понесла греческая литература III-I веков до н. э., вследствие чего мы не можем быть вполне убеждены в верности наших впечатлений и характеристик.

Основным жанром, накладывающим свою печать на все литературное творчество V века до н.э., можно, бесспорно, считать драму в ее двух главнейших формах — трагедии и комедии. Интересно отметить, что создание новых эпических произведений в это время приостанавливается: поэмы Гомера входят уже не только в «золотой фонд» литературы как таковой, они становятся в известной мере обязательным элементом праздничного ритуала, и части их читаются и исполняются рапсодами на празднествах в Афинах, в Олимпии; поэмы кикликов пользуются меньшим почтением, но и они не разрастаются и вращаются в одних и тех же крупных мифологических циклах; разработка тем из этих же мифологических циклов (фиванского, троянского, аргосского) совершается уже по-новому в драматической форме, в постановке на празднике Дионисий в Афинах трагедий, сатировских драм и комедий; состязания между авторами-соперниками переносятся в эту область литературы. Однако, будучи связаны религиозно-бытовыми традициями и мифологическим содержанием сюжета, в котором можно было варьировать развитие и обоснование действия, но нельзя было круто менять исход его, авторы раскрывали свои «фабулы» в обобщающей форме, без слишком сильных отклонений в сторону индивидуализации того или иного мифологического персонажа; иначе говоря, под мифологической оболочкой и в образах мифических действующих лиц ставятся и разрешаются вопросы, имеющие моральное и общественное значение, в общечеловеческомплане.

К отдельным явлениям современности и к жгучим вопросам именно V века ближе стоит комедия, но и она не преследует цели индивидуализациив полном смысле слова, а решает политические и общественные вопросы общего порядка, личными же судьбами отдельных людей и бытовыми явлениями не интересуется. Даже в трагедиях Еврипида, в которых индивидуализация характеров выражена значительно сильнее, мифологическая оболочка сюжета, не допускающая его крутых изменений, остается в силе.

Следует обратить внимание на одну характерную черту литературы V века до н. э. Она строго отделяет один жанр от другого и с каждым жанром связывает определенный лексический запас и характер лексики и — более того — определенный стихотворный размер; так, эпос неминуемо пользуется дактилическим гекзаметром, принятая еще от VI века до н. э. элегия или эпиграмма пишется дистихами (сменой гекзаметра и пентаметра), драма — в монологах и диалогах — шестистопным ямбом; о лирических размерах хорических и мелических произведений и хоровых частей драм можно составить лишь приблизительное представление, поскольку эти произведения тесно связаны с музыкальным исполнением под аккомпанемент тех или иных инструментов. То, что до нас дошло от художественной литературы IV века, в особенности от поэтических произведений, так скудно и по большей части так фрагментарно, что полного представления о ней составить не удается даже крупнейшим историкам греческой литературы; в эту крайне бурную эпоху в жизни Греции и особенно Афин выступает на первый план не чисто художественная продукция, а произведения ораторского искусства, философские диалоги и исторические сочинения.

Однако изображение индивидуальных переживаний уже не в чисто мифологических образах все же возникает то тут, то там; и рука об руку с ним идет процесс разрушения строгих границ между различными жанрами. Ярким примером того и другого является творчество Антимаха. Уроженец Колофона, сперва испробовавший свои силы в сочинении эпоса «Фиваида», он выступил в Афинах с поэмой «Лида», написанной в память его умершей возлюбленной элегическими дистихами; это произведение не заключало в себе философских размышлений и поучений, как элегии VI века, а представляло собой поэму из нескольких песен, перечислявшую случаи несчастной любви и потери любимых женщин, взятые из мифов, то есть оно приближалось по тематике к эпической поэме; но употреблением элегического размера Антимах нарушил границы эпического жанра и тем самым проложил путь позднейшим поэтам-александрийцам; в свое время он успеха, очевидно, не имел, о чем свидетельствует анекдот, впоследствии переданный о нем Цицероном («Брут», гл. 51): когда публика стала расходиться, не дослушав его «Лиды» до конца, и его единственным слушателем остался Платон, Антимах якобы сказал: «Один Платон для меня ценней многих слушателей». Это его высказывание говорит уже о новом подходе автора к своему произведению, рассчитанному не на широкий общественный отклик, а на ценителя.Именно этот взгляд на свое творчество побеждает в эпоху эллинизма у крупнейших поэтов.