Алиби
Шрифт:
По вечерам на площади собираются люди, которые мне напоминают о том, что стиль сохо либо французское изобретение, либо недавний экспорт из Нью-Йорка. В любом случае он говорит о том, что в современном мире всякое новшество мгновенно глобализируется. Однако копни чуть глубже… и там ничего не изменилось.
Именно поэтому я и дожидаюсь вечера. И тогда, сидя за столиком в ресторане «Коконна», под тихой аркадой Павильона Короля, можно увидеть, как вся площадь смещается на несколько веков вспять. Все возвращаются к жизни — все славные мужчины и женщины, ходившие по этим тротуарам: Марион Делорм, кардинал де Рец, графиня Лонгвиль, а главное, Ларошфуко, который приезжал на площадь Вогезов по вечерам и осторожно влек свое подагрическое тело под аркадой, направляясь к дому № 5, чтобы нанести визит мадам де Сабле. Взгляд его, вне всякого сомнения, смещался к дому № 18, где десятью с лишним годами раньше его бывшая любовница
Мне кажется, что я слышу стук копыт — гости едут на салон в экипаже, слышу оклики и перебранки хулиганов, шныряющих по площади, тявканье бродячих псов, скрип дверей, которые приотворяют и тут же захлопывают снова. Я вижу свет за стеклянными дверями. А дальше приходится воображать себе, что огни погаснут один за другим, а потом снова раздастся стук дверей, шагов, колес по мостовой, — не каждому хочется встречаться лицом к лицу с другими, но все вынуждены обмениваться дежурными любезностями под аркадой, направляясь к дому, что в двух-трех дверях, или только делая вид, что направляются туда, а не в какое-либо другое место.
Через час на площади тихо.
В последний вечер в Париже я захожу в «Амбруази». Дело к закрытию. Я пришел узнать название десертного виски, который мне подали в конце ужина накануне. Официант не помнит.
Он зовет сомелье, тот, будто актер, появляется из-за плотного занавеса. Его, похоже, радует мой вопрос. Виски называется «Пуа-Дхуб», выдержка двадцать один год. Я и глазом не успеваю моргнуть, а он уже приносит две бутылки, наливает из одной щедрую порцию, потом предлагает попробовать и из второй. Это, соображаю я, лучшее, что мне довелось пить за неделю во Франции. Удивительно, замечаю я, в самом конце приезда открыть для себя что-то шотландское, а не французское. Один из стоящих поблизости официантов подходит и объявляет, что в этом нет ничего удивительного. Почему, интересуюсь я. «Так не будь шотландца Монтгомери, который случайно убил Генриха II по ходу дружеского поединка, замок Турнель бы не снесли и, соответственно, никакой площади Вогезов бы и не было!»
Я выхожу из ресторана. Снаружи люди дожидаются такси. Все говорят по-английски. И тут будто бы ниоткуда возникают четверо юнцов на скейтбордах, мчатся по галерее, орут друг на друга под оглушительный дребезг колес, не обращая ни малейшего внимания на все и вся на своем пути. Потом, будто по команде, разом сгибают колени и, распялив ладони, будто серферы перед опасно высокой волной, поднимают передние колеса, перепрыгивают через поребрик на улицу, проносятся мимо дома бессердечного Руийяка, сворачивают к дому Виктора Гюго и исчезают в ночи.
Только после этого мне удается представить себе другую шумную компанию молодежи. Все они кричат — кто-то ругается, кто-то подначивает приятелей, некоторые сбиваются в кровожадные группы. Я слышу звон рапир, покидающих ножны, испуганные крики — все на площади внезапно насторожились, подбежали к окнам и застыли. Я смотрю и пытаюсь себе представить факелы в руках у четверых фехтовальщиков, как они качаются в непроглядной тьме в холодную ночь января 1614 года. Кажется, что это было очень, очень давно, и все же — глядя на огни на другой стороне парка — я начинаю думать, что это было вчера. И подобно всем, кто приходит на площадь Вогезов, я начинаю гадать, то ли миг из настоящего вклинился в прошлое, то ли прошлое раз за разом воспроизводится в настоящем. Впрочем, соображаю я, именно за этим ты и приезжаешь пожить тут целую неделю: не чтобы забыть о настоящем и воскресить прошлое, но чтобы запамятовать о радикальной разнице между ними.
В Тоскане
Я веду счет дням. Знаю, что не надо. Пытаюсь перестать. Но не перестаю, ибо я суеверен и мне нужно чем-то разжижать магию всякий раз, как внутри возникает готовность опустить барьеры и влиться в сонный тосканский пейзаж, который накладывает на тебя особое заклятие: заставляет думать, что он твой навсегда. Что ты здесь навеки. Что время остановилось в тот самый миг, когда ты свернул с шоссе и поехал по обсаженной соснами дороге, где от восторга перехватывает дыхание всякий раз, как взору твоему предстает домик, единственный смысл существования которого на земле, судя по всему, — ужать чудо целой жизни до размеров семи дней. Подобно любовнику, сознающему степень собственного опьянения, я капризничаю и придираюсь, но второпях не замечаю недостатков в мелочах, потому что главное способно — и тут хватает нескольких цветов, нескольких тональностей и перезвона колоколов по всей долине — тут же устыдить меня за жалкие потуги отрепетировать звонок будильника, который все это у меня отберет.
Вот я и веду счет дням. Два позади, пять осталось. К тому же времени завтра будет три позади, четыре осталось. Не забыть построить планы на тот день, когда пребывание здесь перевалит за половину. В это утро я возьму себя в руки и вспомню, как стоял возле вот этой самой сторожки вместе с садовником и выкрал несколько секунд из нашей непринужденной беседы, посвятив их осмыслению конца. Несколько секунд из каждого протекшего часа я трачу на то, чтобы представить себе последний свой день здесь — так вот древние переворачивали кубки и выплескивали часть вина, если урожай был обильным, — дабы умиротворить завистливых богов. Так и я, дабы отмахнуться от неизбежного, ни на миг не выпускаю его из виду. Кроме того, я тем самым подбираю осколки, которые мне предстоит складывать в целое в будущие недели: вот этот вид из долины рядом с Луккой. Вот эти ужины в саду при свечах. И литанию названий, у которой будто бы нет конца: Монтичелло, Монтепульчано, Монтальчино, Монтефьоралле — Монте-то, Монте-се, целая череда Монте.
Кажется, что целая вечность прошла с тех пор, как однажды вечером в воскресенье мы сидели у себя в гостиной в Нью-Йорке и перелистывали бесчисленные каталоги ферм, которые уже несколько недель потоком текли из почтового ящика. Виллы с бассейном и без, с кухаркой и без, с виноградником и/или оливковой рощей и без, с vista panoramica [24] или без — мы обязательно желали vista panoramica. А еще мы желали кипарисы, охристую черепицу на крыше, выцветшие бурые двери, ржавые пружины, а еще ручеек — обязательно должен быть ручеек — и чтобы повсюду вокруг росли pomodori (помидоры), girasoli (подсолнухи) и спелые zucche (тыквы), и чтобы все это пеклось под солнцем в перегретых полях розмарина и орегано. Мы хотели бассейн с видом прямиком на бесконечность. А еще мы хотели смотреть на соседние поля и холмы через полуоткрытые окна, чтобы рамы были частью картины.
24
Панорамным видом (ит.).
Виллы рекламировали на красочных разворотах, у них были непринужденные, затейливые имена, и каждое обещало блаженство тому, кто погрузится в безвременье дремотных пейзажей удаленной от моря Тосканы, которую все мы, особенно читавшие романтиков и неоромантиков, тайно носим внутри. Тоскана читателя. Вечная.
А потом я увидел его. Домик назывался «Иль-Лекьо». Этот! — сказал я. Именно он — если позволить, если не перегораживать путь и ненадолго поднять забрало — именно он способен изменить мою жизнь, стать моей жизнью, сделать мою жизнь такой, какой я всегда, всегда хотел ее видеть, всегда знал, что она может такой стать, пусть даже всего на неделю: это жизнь, где все скроено по жизненной мерке, где временность и безвременье одно.
Дом в Тоскане позволит нам открыть новую страницу, подарит новую жизнь, пробудит наши новые «я» — те, которым до слез хочется каждое утро ступать на омытую солнцем древнюю землю, мы же всегда отодвигали их в сторонку, держали под спудом, запирали в бутылку, точно неповоротливого джинна: то ли мы ему не слишком доверяем, то ли не до конца понимаем, как его использовать и ублажить, — те приземленные «я», которым нужны приземленные вещи, но чтобы поглощать их с азартом, как вот поглощают вина и сыры, выдержанные и не сильно пастеризованные, но чтобы вещи эти были не слишком разнузданными, подлинными, но подкрашенными, старыми, но не устаревшими. В Тоскане привычный нам мир превращается в мир, каким он некогда был в нашем воображении. Agriturismo, итальянское изобретение, суть которого в превращении ферм и амбаров в дорогие съемные дома, — высшая степень фантатуризма [25] . Он позволяет пожить жизнью селян, а точнее — былой жизнью избалованных сельских феодалов-землевладельцев.
25
Fanta — фантазия (ит.).