Алимчик

Oh my life seems unreal, my crime an illusion,

A scene badly written in which I must play.

О, моя жизнь кажется нереальной, мое преступление – это иллюзия,

Сцена плохо написана, в которой я должен играть.

Саймон и Гарфункель, Somewhere They Can't Find me

(Они меня не найдут)

– Подсудимый Фейломазов, вы желаете дать показания? – официальным тоном спросила меня мировая судья, сидевшая за огромным судейским столом, на котором сиротливо примостилось мое тоненькое уголовное дело.

Тот, кого назвали «подсудимым Фейломазовым», тоскливо обвел глазами справа налево зал судебных заседаний. Справа сидит старичок-чок-чок

адвокат, уже что-то чиркающий на листе бумаги, хотя я еще не сказал ни слова. Это адвокат по назначению, за копейки от нашего славного государства, поэтому не будет рвать на себе рубаху и с пеной у рта доказывать, что виноват не я, а система, порождающих подобных мне воришек. Скажет несколько казенных фраз, и тут же забудет о таком подзащитном. Я не против, денег ему не платил, поэтому не имею претензий. Мы оба знаем о приговоре, вопрос в том, сколько мне отмерит наш гуманный до невозможности суд.

Прямо передо мной – судья, женщина около сорока лет, в мантии, густые светлые волосы подстрижены скобкой, у нее приятное, хотя и усталое лицо, на котором прорезались мимические морщины, которые, как ни замазывай кремами и не покрывай лицо чудодейственными масками, становятся все заметнее. Судья уже проигрывает беспощадную битву со временем, и скоро из симпатичной женщины превратится в старуху, и поскольку профессия накладывает отпечаток на личность, на лице будет маска брезгливости и высокомерия. Мне, как ни странно, её жаль.

За судьей сидит секретарь судебного заседания, беременная молодуха, с пухлым отечным лицом, крашеные волосы собраны в пучок. Слева прокурор, точнее прокурорша или прокурорица (черт, запутался в феминативах, не знаю, какой правильно употребить. Хотя есть устоявшийся феминатив – «летчица»). Худая, невзрачная, жидкие волосы распущены по плечам кожаной куртки, она уткнулась в смартфон и, словно обезьяна, ловко орудуя большим пальцем, вела оживленную переписку. Ей совсем не интересно мое уголовное дело. За день она побывает в нескольких уголовных делах, где будут каяться, бить себя в грудь и плакать неискренними слезами, такие же жулики, как и ваш покорный слуга, чтобы скостить срок.

Мне самому неинтересно это уголовное дело. Я прекрасно знаю, что меня наконец-то посадят. Это уже третий мой заход в суд, до этого было два условных приговора. Я исчерпал лимит везения, и жду «посадочного» приговора. То, за что меня судят, мелочь пузатая, за них больше трех лет по закону не положено. Теперь отдохну от трудов неправедных, а по выходу… Еще не знаю, но точно не буду исправляться. Я ничего другого, как воровать, не умею. Другой судьбы себе не представляю.

Извините, не представился, хотя вы узнали мое имя и фамилию. Только не знаю и не хочу знать своего папашку, что с барского плеча подарил свою кавказскую фамилию, имя, и вдобавок внешность, а сам сбежал и растворился во времени, как сахар в крутом кипятке. Поэтому отчество у меня самое распрорусское – Иванович, но с детских времен все зовут меня Алимчик.

Когда моя мамаша, бывшая тогда молоденькой дурочкой, служила на Кавказе фельдшером в армии, ей очень захотелось большой и чистой любви. К моему несчастью, ей подвернулся бравый кавказец-вояка, сначала обаявший а потом испарившийся при первых признаках беременности. Результат этой несчастной любви сейчас стоит перед судом. Лучше бы вытравила, сделал аборт, вышла бы чин-чинарем замуж, родила хорошего ребенка, которым гордилась, но почему-то, не иначе как по великой глупости, сохранила меня, урода уродского, так обзывает меня в слезах, узнав о моих очередных криминальных похождениях. Мать так и не вышла замуж, хотя у неё столько перебывало мужиков в непонятном статусе полумужей-полуотцов со своими тараканами в голове, что накладывалось на тараканы моей дражайшей мамаши. Я едва успевал привыкнуть к очередному кандидату в полуотцы, как его неожиданно менял другой, и никого из них не запомнил. Калейдоскоп очень утомительная игрушка, узоры сменяются один за другим, и чем дольше в него смотришь, тем сильнее болит голова. Я очень переживал, что у меня нет отца, но потом привык. От одного полуотца осталась неожиданное наследство: стопка сидишек и дешевенькая вертушка. Названия на сидишках ничего не говорили, как и длинноволосые рожи на картинках. Однажды со скуки их прослушал. Этот полуотец оказался фанатом старого венгерского рока, а именно группы «Омега» 1 . Когда его выставили за дверь, легко, как рак клешню, оторвал от себя сидишки с вертушкой, верно рассудив, что приобретет новые. Он не захотел портить себе нервы с дуррой, с которой имел несчастье сойтись.

Эта заброшка – сидишки и вертушка – оказалась царским подарком для нищего ребенка. Мне никогда не делали подарков. Как подросток, я был еще той обезьяной, но всегда подсознательно мечтал выделиться в толпе сверстников. Тогда в моде был рэп с вихлянием бедер в полуспущенных штанах, в бейсболке козырьком назад, пальцы веером и примитивные скороговорки гундосыми голосами. Сначала, как и всем, очень нравился рэп, но, послушав старый рок, мне, белому кавказцу, стало смешно слепое подражание черным обезьянам. У рэперов в ходу были всего четыре темы: деньги, крутые тачки с клеевыми телками и наркота, под примитивные сэмплы: умца-умца-умцаца. Нет, я не против крутых тачек, клеевых телок, не говоря о деньгах, при случае и «травку» покуривал, но это было слишком обыденно и приземлено, а мне хотелось чего-то другого, выходящего за пределы привычного круга жизни, хотелось полета в небеса. Именно этим и заворожила музыка венгерской группы Омеги: космическая, зовущая в неведомые дали, где можно было мечтать о другой, более счастливой жизни. Странный венгерский язык мне не мешал, каждый раз при прослушивании песен я вкладывал в них новый смысл и новые переживания. Возможно, еще одно причиной любви к группе Омега была рожа одного музыканта, клавишника, по имени Ласло Бенко, блондина с длинными волосами-сосульками и рыжей бородкой. Я ненавидел свою кавказскую внешность. Она сводила меня с ума. Мне казалось, что если буду долго вглядываться во внешность Ласло Бенко, со временем стану похожим на него. Бедный дедушка Ласло Бенко (я прозвал его Бенка), из далекой загадочной Венгрии, никогда не подозревавший о таком молокососе-поклоннике. Я мечтал о настоящем отце и убедил себя, что этот бородато-волосатый дядька и есть мой настоящий отец. Великая глупость, но детское сердце живет надеждами. Засыпая, представлял, как меня щекочет густая борода Бенки, а мои курчавящиеся иссиня черные волосы выпрямляются и превращаются в прямые, как у него, и становятся соломенного цвета. Тайный отец, которому поверял свои надежды, горести и беды. Он всегда улыбался, ласково щекотал бородой и на все вопросы отвечал просто: «утро вечера мудреней». Его длинные пальцы нажимали на клавиши, и божественная музыка уносила меня вдаль от всех тревог и печалей и дарила надежду.

Смешной придурок-мечтатель. Впрочем, это диалог с самим собой, о котором никто не узнает.

Как военнослужащая, моя мать, объехала весь Северный Кавказ, поэтому я поменял немало школ. В каждой школе начиналось одинаково: на перемене раздавался клич: «бей русню», хотя я был такой же черный, как и остальные дети в классе. Причина была в том, что мать была светловолосой и в школу ходила в форме. Федеральную армию на Северном Кавказе не уважали, хотя у многих отцы и многочисленные родственники, служили в этой внешне презираемой армии, а сами мальчишки мечтали попасть на службу. Армия давала большие привилегии, которые так ценились на этом Кавказе, будь он неладен.

Я всегда дрался, часто безуспешно, но иначе меня бы зачмырили. Домой приходил с синяками, разбитым губами и носом, а потом дружил с этими горячими кавказскими пацанами. Меня уважали, что не поддавался и держал удар. Едва мать переводили на другое место службы, я попадал в новую школу, и все повторялось. Моя учеба – это отдельная боль моей мамаши. Отцовские гены наградили меня «коморбидным состоянием: синдром Туретта с синдромом дефицита внимания и гиперактивности» 2

К каким врачам мать не обращалась, но все было без толку, пока одна пожилая врачиха сумела правильно поставить диагноз и назначила лечение.

Учителя были от меня «в восторге» и крестились или молились Аллаху, чтобы я как можно быстрее покинул их школу. Учился очень плохо, чаще прогуливал уроки, но кое-как научился писать, а уж вывески я читать научился без ошибок, особенно ценники товаров.

Лечение дало свои положительные результаты. Еще сыграло взросление, когда сгладились симптомы этих заболеваний, но тики, правда, очень редко, накрывали меня. Тогда я прятался, закидывался таблетками и не высовывался до тех пор, пока тики не проходили.