Шрифт:
Роман посвящается памяти погибшим по
программе нацистской Германии «Т-4. Эвтаназия»
Глава 1
Неприятная холодная морось сыплется с небес. Мои волосы, пушистые от уличной сырости, все покрылись маленькими серебряными каплями дождя. Как назло, именно сегодня я не положила в сумочку зонт, хотя обычно он всегда при мне.
Стою у старой полуразрушенной кирхи, некогда принадлежавшей больничному комплексу Алленберг. Да, та самая мистическая психушка, на которую приезжают посмотреть жители всей нашей огромной страны. Посмотреть действительно
Кладу руку на старое здание и замираю. Я часто так делаю. Мне нравится ощущать энергетику старых зданий, они для меня не развалины, а стены с историей. Как много они видели, но ничего нам, увы, не расскажут.
Да уж, эти полуразрушки хранить секреты умеют, только век их на исходе: разрушенные стены и потолки, выбитые окна, вытащенный до последнего провода металл, жестоко покалеченные и никому не нужные, одинокие и грустные дома.
В Алленберг я приехала вовсе не в качестве туриста, которые здесь частенько бывают. Вообще я фотограф. Пять лет назад окончила факультет журналистики, но как-то не срослось в этом направлении, а вот фотография – это моё всё. Без своей старенькой зеркалки я никуда.
Перед работой мне очень важно почувствовать объект, который я буду снимать, слиться с ним, быть на одной волне, при этом совсем не важно, человека я снимаю или старое здание. Вот такой у меня подход к своему делу, которое я обожаю.
Алленберг… Бррр… Мороз у меня по коже от него. Изначально психушка, потом лагерь СС, затем казармы воинских частей СССР, ну, а теперь эти старые, богом забытые развалины того и гляди обрушатся на голову любопытным.
Охрана тут, кстати, тоже имеется. Комната охранника располагается перед центральными воротами, правда, множество прорех в кирпичном заборе позволяют без проблем проникнуть на территорию комплекса незамеченным. Впрочем, может, тебя и заметили, только, по всей видимости, охранникам мало до этого дела. Табличка на воротах, напоминающая, что вход запрещён, не спасает старый больничный комплекс от любопытных глаз. От кучи мусора, принесённого туристами, тоже не спасает, что неприятно и даже как-то стыдно за род человеческий.
Кладу вторую руку на старое здание, под ней трещит и осыпается штукатурка, кажется, надави я чуть сильнее – всё тут же рухнет, оставив после себя лишь кирпичную пыль.
Абсолютно все больничные помещения открыты. Здесь нет замков и забитых окон. Стёкол на окнах, впрочем, тоже нет. Всё открыто для посещений, но обваленные стены и дыры в полу заставляют задуматься, стоит ли туда заходить. Ощущение, что ты попал в мёртвый город, где совсем недавно была жизнь, а сегодня даже собака здесь не пробегает.
Таблички, запрещающие проход, и закрытые центральные ворота меня не остановили. Если мне взбредёт что-то в голову, то сам чёрт со мной не сладит.
Неожиданно, словно из самой преисподней, появился тот самый «чёрт», только совсем не в том обличье, в котором я его себе всегда представляла. Им оказался старичок, очень маленький и худенький. На вид ему было точно лет девяносто, настолько он казался старым. Его стеклянные, почти бесцветные глаза выражали недовольство.
– Вы тут как оказались? – спросил он меня уверенным, но слегка дребезжащим от старости голосом.
«Нашли кого поставить охранять ценный объект», – пронеслось у меня в голове.
– Дедушка, я тут случайно, – стала я оправдываться. – Я просто гуляла и увидела эту красивую кирху. Я не местная, приехала из Калининграда.
– Вас тут со всей России полно. Приходите, мусорите, всё подряд с собой прихватываете, уже кирпичи готовы в сумку положить, – ворчал старик.
Мне было неловко. Конечно же, я понимала: максимум, что он может сделать, – это вызвать полицию, которая вряд ли поедет в такую глушь за нарушителем покоя умирающих зданий, и всё же мне было не по себе, как застигнутой врасплох нашкодившей девчонке.
– Дедушка, я ничего здесь не беру и тем более не оставляю мусор, я фотограф, – сказала я, понимая, что правда всегда лучше. – Готовлюсь к фотоконкурсу «Умирающие города», поэтому фотографирую старые немецкие дома.
– А Алленберг здесь при чём? – рассерженно спросил старик.
– Он часть старого Велау, поэтому…
– Какого ещё Велау? – перебил он меня.
– Ранее посёлок Знаменск назывался Велау, – стала я объяснять ему, как ребёнку. – Это было ещё в Восточной Пруссии. Старые дома Велау я и фотографирую как символ умирающего города.
– Вас что, в школе истории не учат? Нет больше никакого Велау и Кёнигсберга тоже нет, с сорок шестого нет, – рявкнул старик, трясясь от злости.
В его глазах было столько ярости, что, казалось, он был готов кинуть в меня своей тростью, а после наброситься с кулаками.
– Дедушка, пожалуйста, успокойтесь. Я совсем не хотела вас рассердить, – пыталась я успокоить разъярённого деда. – Конечно, ни Велау, ни Кёнигсберга давно уже нет. Это образно, как города-призраки.
Я глупо улыбалась, желая его хоть как-то утихомирить, только ничего не помогало. Дед ругался ещё сильнее и махал в мою сторону кулаками, я пятилась к выходу.
«Ну что взять с местных, видимо, близость старой психушки всё же сказывается на людях», – думала я, удаляясь от старика, который всё ещё ругался.
Меня поражало, как можно было поставить такого старого человека охранять эту территорию. Его ведь тронь пальцем, и он рассыплется, как стены самого Алленберга. Старик едва держался на ногах, опираясь на трость, лицо его было всё в глубоких морщинах, седые растрёпанные волосы выбивались из-под тёмно-синей кепки, которая была совсем некстати в начале холодного марта.
– Эй, вы куда? – услышала я за своей спиной другой голос. – Там нет выхода.
Обернувшись, я увидела охранника. Им оказался совсем молоденький светловолосый парень в чёрной форме с надписью на груди жёлтыми буквами «Охрана».
– Простите, я зашла сюда, чтобы пофотографировать старые здания. Внутрь не входила и ничего не брала, – сразу отчиталась я перед ним.
– Ничего страшного, я не против, – улыбнулся он мне.
«Ты вообще охранник или как?» – промелькнуло в мыслях.