Альрауне. История одного живого существа
Шрифт:
«Она одержимая, – подумал он, – одержимая, как и я».
Одно мгновение хотел было заговорить с нею, посоветоваться – быть может… Но покачал головою: «Нет, нет, все равно ничего не поможет».
Она преграждала путь в его комнату: он решил пойти в библиотеку и лечь там на диване. Тихо сошел по лестнице, открыл тяжелую дверь.
На каменной скамье перед конюшнями сидел старый кучер, он заметил, как тот поманил его. Быстро направился он к нему.
«В чем дело, старик?» – прошептал он. Фройтсгейм не ответил, поднял только руку и показал наверх.
– Что? – спросил он. – Где?
Но потом вдруг увидел. По высокой крыше дома шел стройный нагой мальчик – спокойным, уверенным шагом.
То была Альрауне.
Глаза ее были широко раскрыты, глядели вверх, высоко вверх – на полнолуние.
Он увидел, что губы ее шевелятся, увидел, что она слегка поднимает руку, точно в каком-то страстном могучем желании…
И идет все дальше и дальше. Спускается по карнизу – медленно – шаг за шагом…
Она должна упасть – неминуемо, неизбежно.
Им овладел безумный страх – его губы раскрылись, чтобы крикнуть, предупредить ее…
– Альра…
Но он подавил крик. Предупредить ее, выкрикнуть ее имя – ведь это значило бы убить ее… Она спала, она в безопасности – пока она спит и действует в этом сне. Но если он закричит – если она проснется – она неизбежно должна будет упасть.
Что-то шептало ему: «Кричи, кричи, – кричи – тогда ты спасен. Одно только слово, одно ее имя – Альрауне. На языке у тебя ее жизнь – ее и твоя собственная. Кричи же, кричи».
Он плотно сжал губы, закрыл глаза, судорожно стиснул руки. Он чувствовал: сейчас, сейчас свершится.
Ах, обратно было немыслимо, – он должен был это сделать. Все его мысли слились в одно, сковались в один острый кинжал: «Альрауне…»
Вдруг среди ночи громко, пронзительно, дико, безумно прозвучало: «Альрауне – Альрауне».
Он открыл глаза – посмотрел. Увидел, как наверху она опустила руки, как внезапная дрожь пробежала по ее телу, как она обернулась, взглянула вниз на большую черную фигуру, показавшуюся в окне, – увидел, как Фрида Гонтрам широко раскинула руки – бросилась вниз, – услыхал еще раз ее отчаянный вопль: «Альрауне».
Потом перед ним все смешалось – густой туман заволок его глаза, он услышал только глухой звук падения, за ним другой. И снова вопль – но только один.
Старый кучер взял его за руку и повлек за собой. Он зашатался, едва не упал-вскочил, быстро побежал через двор к дому…
Бросился на колени перед нею – обвил ее тело своими руками. Кровь, много крови окрасило ее короткие локоны…
Он приложил ухо к ее сердцу, услыхал слабое биение. «Она еще жива, – прошептал он, – о, она еще жива», – и поцеловал ее бледный лоб.
Он посмотрел в ту сторону, где старый кучер суетился возле Фриды Гонтрам. Заметил, как тот покачал головою и тяжело поднялся на ноги. «Она сломала себе позвоночник», – услышал он.
Что ему за дело? Альрауне жива – жива.
– Пойдем, старик, – закричал он, – внесем ее в дом.
Он приподнял слегка ее плечи – она открыла глаза.
Но не узнала его. «Я иду, – прошептала она, – иду…»
Ее голова откинулась…
Он вскочил-раздался его дикий, душераздирающий крик, прорезал мертвую тишину, затопил двор и сад: «Альрауне – Альрауне – я – это был – я…»
Старый кучер тяжело положил руку ему на плечо и покачал головою.
– Нет, – сказал он, – закричала фрейлейн Гонтрам.
Он дико расхохотался: «Разве это было не мое желание?»
Лицо старика омрачилось, и глухо прозвучал его голос: «То было желание мое».
Сбежалась прислуга, принесли свет, подняли шум, – говорили, кричали, наполняли большой двор…
Шатаясь, как пьяный, побрел он к дому, опираясь на старого кучера…
– Я хочу домой, – шептал он, – меня ждет моя мать.
ЭПИЛОГ
Позднее лето – розы подымают головки свои на стеблях, мальвы рассыпают свои мягкие краски: бледную – желтую, лиловую – и мягкую, розовую.
Когда ты постучалась ко мне, дорогая подруга моя, была юная весна. Когда ты вошла в узкую дверь моих снов, ласточки смеялись с нарциссами, лазурны и добры были глаза твои и дни твои были точно тяжелые гроздья светло-синих глициний – они падали вниз на мягкий ковер: ноги мои скользили легко по аллеям, залитым весенним солнцем…
Пали тени, и ночью из моря поднялся вечный грех, – пришел с Юга – из шири пустынь. Простер свое зачумленное дыхание. И, горячая, вся дрожа, ты проснулась, – счастливая всяким грехом, полным яда, пила мою кровь, ликовала, кричала – от страшной муки и безумного сладострастия.
В дикие когти превратились твои розовые ногти, за которыми ухаживала Фанни, маленькая камеристка. В острые ножи обратились твои белоснежные зубы, в грудь проститутки – твоя нежная детская грудь. Ядовитыми змеями стали золотые кудри твои, а из глаз, которые преломляли свет сверкающих сапфиров моих милых золотых Будд, сверкают молнии, растопляющие своим жаром все ликование безумия…
Но в озере моей души выросли золотые лотосы – простерли широкие листья по зеркальной воде, закрыли собою пучину, – и серебристые слезы, которыми плакало облако, лежали, точно большие жемчужины на зеленых листьях, – сверкали на солнце, точно точеные лунные камни. Где лежал снег тихих акаций, там золотой дождь пролил свою ядовитую желчь – там нашел я, подруга моя, великую красоту целомудренного греха. И понял страсти святых.
Я сидел перед зеркалом и пил из него избыток греха твоего. Когда ты спала в летний полдень в тонкой шелковой сорочке на белой простыне.