Алтунин принимает решение
Шрифт:
На автобусной остановке по дороге домой увидел Авдонину.
– Я рада, что встретила вас именно здесь, — сказала она. — Ну вот, Сергей Павлович, и кончились наши взлеты и падения.
Она была неестественно оживлена, глаза приобрели необычайную для них подвижность.
– Не совсем вас понимаю, — отозвался он скрипучим голосом. — Почему кончились? Что-нибудь случилось?
– Ничего особенного. Я ведь не дурочка. Обладаю кое-каким даром предвидения.
– А зачем он вам?
– Сейчас уже не нужен. Не стала ждать, когда Юрий Михайлович укажет мне на дверь. Сама подала заявление
Алтунин печально улыбнулся.
– Зря поторопились. Я собирался за вас драться.
– Спасибо. В некоторых случаях положено проявлять оперативность.
– Вы в самом деле оперативная. Желаю удачи на новом месте. Может быть, там ваш талант будет оценен по достоинству. И все же на вашем месте я не торопился бы. Заберите заявление...
Он не стал садиться с ней в один автобус: говорить больше не о чем. А ехать всю дорогу и молчать вроде бы бестактно.
Демонстративно зашагал обратно к проходной.
Вот все и устроилось с Авдониной. Оказывается, и драться-то не за что. Заявление она не заберет. А жаль. Почему сдалась без боя? За других умеет постоять, а за себя даже не пытается. Пусть так. Но речь-то идет не только о ее трудоустройстве] Речь опять же идет о деле, о важном, большом деле. Она хорошо за него взялась. Пудалов мизинца ее не стоит. Эх, Авдонина, Авдонина... А вот возьму и уйду на участок! Начальником смены. Пусть Клёников мной покомандует. Или к Петеньке махну. Не откажет. Скатерщиков в таких случаях не теряется. Авдонину вон мигом переманил. Везет тебе в жизни, Петенька. И должность свою сохранил и отличного экономиста заполучил. Ковать вам не перековать...
Неожиданно им овладело веселое настроение. Домой вернулся, насвистывая легкомысленный мотивчик.
– Как прошла встреча с папой? — спросила Кира. — А я тут вздремнула. Духотища - дышать нечем.
– Встреча прошла на высшем уровне. Ну, слегка пожурил за крайности. Сливать цехи не хочет. Подготовительную смену отменил. Авдонина сама подала заявление об уходе. Ее переманил Скатерщиков. Видишь, как все ловко?
– А Пудалов?
– Обратно.
– Значит, крах всем твоим затеям? Я же предупреждала...
– Почему же? Можно ведь приспособиться, плюнуть на все. Не огорчать же из-за каких-то там производственных пустячков Юрия Михайловича. Начальник-то он, а не я!
Некоторое время она изучала его лицо.
– Что у тебя в карманах, Алтунин?
– Сосновые шишки.
– В тайгу ходил?
– Нет, не ходил. Подобрал возле проходной.
– Ну ладно. Садись ужинай. Судак фри.
– Где ты его взяла?
– Сама приготовила. Тает во рту. Попробуй.
Преодолевая отвращение к еде, он проглотил несколько кусочков рыбы, похвалил.
Она подошла сзади, обхватила его плечи руками.
– Ты не сердись на него. Ладно?
– А я не сержусь. Просто ломаю голову, как мне из всего этого выпутаться.
– Поедем в отпуск, а там видно будет.
– Нет. Выход нужно искать сейчас. Сегодня. Я ведь не хочу причинять ему никаких обид. А выпутаться должен. Знаешь, пойдем в кино!
– На последний сеанс?
– А не все ли равно? К искусству приобщаться никогда не поздно.
– Тоже верно.
Она снова его любила. Но счастливым себя он не чувствовал.
На заводе существовал своеобразный культ Самарина. Самарин незаменим! В это верил и сам Юрий Михайлович. До недавнего времени не сомневался в том и Алтунин. Он привык, как все, уважать Самарина. Нельзя не уважать ветерана завода, многоопытного командира производства.
Такой человек мог позволить себе фамильярное обращение даже с директором. Ступаков давно знал и ценил Самарина. Они считались почти друзьями. И это дружеское расположение к Самарину самого директора, словно броня, защищало Юрия Михайловича от критики. Он считался непогрешимым. Да, в общем-то при прежнем порядке вещей он и был непогрешимым. Отличался находчивостью, оперативностью. Лезть к начальству по пустякам не любил, решения принимал самостоятельно и отвечал за них сам, никогда ни за кого не прятался. Самаринская добросовестность ставилась в пример другим начальникам цехов. Юрий Михайлович радел о деле и только о деле. Он любил дело, которое ему доверено, и не жалел на него ни своих сил, ни своего времени. Собственно, у него и не было своего времени. Даже получив очередной отпуск, Самарин старался не уезжать далеко от родного завода, чтоб в случае чего сразу же оказаться в кузнечном цехе и принять необходимые меры.
Разумеется, имелись у него и слабости. У кого их нет! Уважая себя, Юрий Михайлович был слишком уж категоричен в своих требованиях и к подчиненным и к начальству. Он полагал, что любое его мнение относительно кузнечного цеха должно восприниматься всеми, как неопровержимая истина. Кто лучше Самарина знает этот цех? Может быть, Лядов или Ступаков? Как бы не так! Самарин - здесь хозяин и волен наводить в своем цехе порядок теми способами и средствами, какие находит нужными. Он носит партийный билет в кармане, за всю жизнь не получил ни одного взыскания и впредь не оступится. Заводскому начальству нужен результат, а какими методами это достигается, не так уж важно. Не было бы только нарушения законности и трудового права.
Властный Юрий Михайлович не терпел возражений, но, к чести его, следует сказать: если ему кто-то возражал или даже жаловался на него, он никогда не мстил за это, только посмеивался и навсегда терял интерес к таким людям, не считая их надежной опорой в своих делах. А возражать-то Самарину осмеливался лишь тот, кто сам в совершенстве знал свое дело. С другими Юрий Михайлович и разговаривать не станет. Неряхи, верхогляды, интриганы, подлизы вызывали у него физическое отвращение.
Он считал себя тонким психологом и гордился этим.
– Тут, брат Серега, — поучал он Алтунина, — долговременное прогнозирование нужно. Я изначально стараюсь угадать, что в ином желторотом заложено. Ежели, говорят, смолоду ворона в поднебесье не летала, под старость и подавно не полетит.
Очевидно, от сознания собственной незаменимости Самарин явно переоценивал и свои физические возможности. К тяжелому сердечному заболеванию отнесся как к явлению временному. Когда спрашивали о самочувствии, даже кокетничал:
– Старость - не радость, а пришибить некому.