Алые перья стрел (сборник)
Шрифт:
Мать и сестра из Германии так и не вернулись. Не вернулся из партизанского отряда и отец-железнодорожник. Сейчас Михась жил у глухой старухи-побирушки, которая была существом абсолютно бесполезным. Кроме крыши над головой, от нее ничего урвать было нельзя. Да Михась ничего от нее и не хотел. Он считал себя обеспеченным человеком. Скоро год, как он работал сортировщиком на табачной фабрике и получал там паек и зарплату. Правда, пятисот рублей хватало по рыночным ценам, чтобы купить пару потрепанных башмаков, но у Михася был дополнительный источник доходов…
Нужными
К советскому офицеру он, разумеется, в карман не полезет. Но фабрика – это не человек. И потом, у нее нет хозяина. По радио говорят, что она народная. А он что, разве не народ? Да и делают там сотни миллионов папирос. Десяток пачек разве потеря для фабрики?
Сам Михась папиросы не продавал. По указанию экспедитора он относил их пану Шпилевскому. Раз или два в месяц тот давал Михасю по сторублевой бумажке. Потому Шпилевский был тоже человеком нужным. «Патрэбным», – как говорил Михась на родной белорусской мове.
В доме часового мастера он и познакомился с Казиком и со Стасем.
Отношения с сыном часовщика у Михася сложились странные.
– Спекулируешь! – уверенно сказал Казик Михасю, когда тот в первый раз вышел из комнаты его отца.
Разговор происходил на крыльце. Михась оглянулся на окна, смазал пухлого Казимира по носу и только потом осведомился:
– Тебе кто накапал?
Как ни странно, Казик не заревел.
– А я сам догадался, – невозмутимо ответил он. – Раз от таты вышел, значит – коммерция. Ты меня не бойся. И не дерись. А то скажу отцу, и весь твой бизнес – ф-фук!
Михась снова замахнулся, но не так решительно. Он почувствовал, что в словах Казика есть правда.
Такое чувство было нестерпимо унизительным, и Михась постоянно искал случая поставить Казика на место. Поводом послужил больной Стась.
– Ты чего же, зараза, хворого человека заставил зимовать в холодной комнате? Забыл, что теперь не панские времена, – сказал он однажды Казимиру. – Заявить вот в горсовет, оттуда вам быстро напомнят, какая сейчас власть.
– А я комнатами не распоряжаюсь, – возразил Казик. – И в горсовет ты не заявишь. Если власть сейчас не панская, то и не воровская.
– Сволочь ты буржуйская, – бессильно выругался Михась.
Свой сегодняшний невеселый рассказ Лешке о печальных делах семьи Мигурских Михась закончил странным словом «альтиматым».
– Чего? – не понял Лешка.
– Ну, велела им вчера эта пани Шпилевская немедля выматываться из дому. Поставила этот самый…
– Ультиматум, – рассеянно поправил Лешка.
– Нехай так. И они в веску собрались к какой-то дальней родне.
– Ну… не знаю, – неуверенно сказал Лешка. – В обкоме комсомола работает. В армии старшим лейтенантом был.
– Армия уже не в счет, – отмахнулся Михась. – А вот обком – это да. Ты, может, втянул бы брата в это дело? А то, ей-богу, загнется пацан.
У Лешки защипало в носу.
– Я купнусь, – невнятно сказал он и нырнул с плота.
Он плыл к отмели и думал о том, что был круглый дурак, когда с пятое на десятое читал книжки о прежней жизни. Ну, о той, до революции, когда еще везде существовала несправедливость, всякие купцы, банкиры и прочие домовладельцы. Считал, что все это давно кончилось, а значит, незачем и голову забивать грустными историями. Куда веселее читать о пиратах и сыщиках. И вот, оказывается, не везде это прошлое стало прошлым. А он понятия не имеет, как надо действовать в таких случаях. И ничего подходящего не может вспомнить из тех книжек, где герои боролись с несправедливостью. Выходит, что он законченная балда, хотя и перешел в седьмой класс.
Усталый от плавания и самокритики, Лешка выбрался на плот. Он не успел еще ничего придумать и потому спросил:
– А чего этой пани вдруг приспичило? Жили-жили, и вдруг немедленно выметайтесь.
И тут выяснились интересные подробности. Рассказал о них уже сам сын часового мастера. То ли по глупости, то ли из-за обиды на папашу.
– Не надо было Стаськиной матери совать нос в чужие бумаги, – сказал Казик.
– Она не соо-о-вала. Она не… не-грамотная, – возразил Стасик.
– Все равно наделала такой суматохи, что батя стал весь белый, а плешь синяя. Я под дверями сам слышал, как он орал: «Донесет, погибли, к белым медведям загонят!» А мать сказала: «Уедут, так и не донесут. Я им денег дам».
Мать Стася мыла в мансарде окно и случайно нашла завалившуюся за наличник бумажку. Она сразу же отнесла ее пану Августу. Лысина Шпилевского приобрела аквамариновый оттенок.
– Вы… вы умеете читать по-немецки? – почему-то шепотом спросил он квартирантку.
– Я и по-польски-то один класс кончила, – усмехнулась бледными губами мать Стася.
– Врете! – хрипло сказал Шпилевский.
Женщина удивленно и обиженно раскрыла глаза.
– Я, я умею по-немецки, – сунулся изнывавший от любопытства Казик и подскочил к бумаге, которую отец положил на стол.
От полновесной затрещины он галопом пересек всю комнату, ткнулся лбом в подоконник и расквасил нос. Такой оплеухи он не получал за все свои тринадцать лет.
– Будильник пузатый, – непочтительно отозвался Казимир о родном отце, заканчивая рассказ. – До сих пор сморкаться больно.
– А что за бумага, успел разглядеть? – спросил Лешка.
– Ни холеры я не успел. Заметил только немецкую печать с орлом и на ней буквы: GKLJ. Вот в тот день моя матуля и прижала Стаськино семейство. Тыщу рублей им дает на переезд.