Алый восход

Май 1839 года, Мобил, Алабама

Элизабет Коулмен не на шутку испугалась. Остановившись под деревьями, она оглядывала открывшуюся перед ней прогалину – совершенно ей незнакомую. Беспокойство всадницы передалось коню; он прядал ушами и нервно перебирал копытами. Элизабет еще крепче вцепилась в уздечку, и жеребец, почувствовав это, всхрапнул в раздражении и помотал головой.

Рабы считали, что окрестные леса кишат духами. Они рассказывали друг другу о странных звуках и таинственных огоньках, появлявшихся там в самые глухие часы ночи. Элизабет, конечно, не верила ни единому слову, но все же вскрикнула в испуге, когда ее

Она не собиралась забираться так далеко. Действительно, ей не следовало выезжать за пределы плантации без грума и, конечно же, не следовало садиться на этого норовистого жеребца, не приученного ходить под дамским седлом. Но ее грум занемог, а остальные рабы были заняты приготовлениями к торжественному приему – к нему готовились уже третий день. Элизабет не хотела никому осложнять жизнь; она мечтала лишь об одном – остаться наедине со своими мыслями. И не надо считать ее своевольной, непослушной и импульсивной. Ведь все начиналось вполне невинно… Впрочем, все неприятности в ее недолгой жизни начинались с пустяков.

Миновав прогалину, Элизабет продолжила путь. Стена леса на ее пути, казалось, источала влагу; от деревьев веяло прохладой, и пахло прелой листвой. Девушка все чаще останавливалась и в беспокойстве озиралась. Толстые сучковатые стволы обступали ее со всех сторон, точно часовые, и Элизабет то и дело мерещилось, что из густой листвы выглядывают жутковатые ухмыляющиеся физиономии. Солнечные лучи сюда почти не проникали, и под зеленым пологом царил полумрак.

В очередной раз остановившись, девушка прислушалась. Ни звука… Не слышно было даже гудения пчел. Элизабет судорожно сглотнула. Теперь ей уже хотелось домой, но она не знала, в какую сторону ехать. Конечно же, она заблудилась из-за Цезаря – глупая собака во всем виновата! Разумеется, ей не следовало брать Цезаря с собой, пусть даже этот пес был любимцем Уильяма Бледсо. Но что она могла поделать, когда вдруг увидела, что собака бежит рядом с конем? Впрочем, все могло бы окончиться благополучно, если бы эта проклятая собака не учуяла какого-то зверька и не ринулась за ним в погоню. Цезарь громко залаял, конь испугался – и понесся во весь дух куда глаза глядят. Когда же ей наконец-то удалось обуздать жеребца, собака исчезла из виду и не появлялась, хотя она ее звала. И теперь Элизабет ругала себя за легкомыслие – она поступила ужасно недальновидно.

Возможно, ей простят то, что она взяла чужого жеребца, но, если пес не вернется домой, мистер Бледсо едва ли сможет простить ей эту потерю. Что ж, придется покаяться, придется замаливать грехи…

Элизабет, конечно же, страшилась гнева мистера Бледсо, но гораздо больше боялась она ласкового укора Нэнси Ли – эта женщина была матерью Маргарет, лучшей подруги Элизабет. При мысли о том, что Нэнси встретит ее грустным, полным разочарования взглядом и снова отчитает за поведение, неподобающее хорошо воспитанной молодой леди, девушка забыла об усталости, забыла даже о том, что могла бы без труда отыскать дорогу домой – просто-напросто предоставила бы жеребца самому себе, и тот непременно пришел бы в конюшню, где его ждал мешок с овсом.

Торжественный прием в честь восемнадцатилетия Элизабет должен был стать ее первым появлением в обществе. Но если дома узнают о том, что она натворила, ее надолго запрут в комнате. К тому же опозорят перед всеми гостями, сурово отчитав при них. С ней обойдутся как с маленькой девочкой – причем именно в тот день, когда она должна впервые появиться в обществе в качестве юной леди. Нет, этого нельзя допустить.

Приподнявшись в седле, Элизабет снова позвала Цезаря, но не услышала ответного лая – в лесу царила гнетущая тишина. Ей даже показалось, что она не услышала собственного голоса – очевидно, тяжелый влажный воздух заглушил его. Элизабет обливалась холодным потом, и сердце ее гулко билось в груди. Теперь она думала лишь о том, как бы побыстрее выбраться из мрачного леса и вернуться домой, в безопасный и с детства знакомый особняк. Да, она должна вернуться как можно быстрее, пусть даже дома ей предстоит встретиться с мистером Бледсо и Нэнси.

Собравшись с духом, Элизабет покрепче сжала поводья и, прикрикнув на копя, пришпорила его.

Джед Филдипг не был суеверным человеком, однако после долгих лет одиночества у него начало развиваться нечто похожее на «шестое чувство». Человек здравомыслящий, Джед не верил в духов и прочую чертовщину, но за двадцать пять лет жизни он усвоил простую истину: следует бояться того, чего не можешь понять и объяснить. Джед всегда чувствовал опасность и нисколько не сомневался: именно эта «чувствительность» не раз спасала его от серьезных неприятностей.

Он находился далеко от гор Колорадо и диких прерий Техаса, и на многие мили вокруг не было ни медведей, ни индейцев. Однако «шестое чувство» не дремало, и Джед никак не мог избавиться от какого-то тягостного ощущения… Он раз за разом оглядывал окрестности, пытаясь выявить причину этого странного беспокойства и неуверенности, но ничего не замечал – во всяком случае, ничего подозрительного. Когда же у него возникло это неприятное ощущение? Может, нынешним утром? Нет, скорее всего оно преследовало его с того самого момента, как он ступил на землю Алабамы.

Но очень может быть, что его беспокойство – дань сентиментальности. Возможно, он просто расчувствовался. Впервые за десять лет он вернулся домой, и это вызвало поток воспоминаний и связанных с ними чувств. Джед словно слышал голос матери, тихий и ласковый; сидя за ужином, мать обращалась к Господу с благодарственной молитвой. Он представлял лицо отца, необычайно суровое при свете свечей, и, казалось, чувствовал, как задувает в щели между бревнами холодный ветер. Джед не питал любви к этим местам, но воспоминания возникали помимо его воли. И не все они навевали грусть.

Возможно, воспоминания – это лучшее, что осталось в его жизни. Он всегда знал, что однажды вернется сюда, но никогда не думал, что это произойдет… именно так.

Всю последнюю неделю Джед заканчивал дела, связанные с продажей фермы, и почти ничего не сделал для того, чтобы привести в порядок хижину. Его домик выглядел сейчас не лучше, чем в день приезда: стены покосились и осели, дерн под фундаментом размыло дождями, а внутри все было затянуто паутиной и покрыто толстым слоем пыли. К тому же оконные стекла были разбиты, а в углу угнездилось семейство крыс. Впрочем, Джед не обращал на крыс внимания, ему случалось делить кров и с худшими соседями. Но все же грустно было сознавать, что его отец, всю жизнь трудившийся не покладая рук, смог оставить единственному сыну только эту полусгнившую бревенчатую хижину да несколько акров неподатливой неплодородной земли, давно уже заросшей сорняками.

В камине пылал огонь, и весенний ветерок, залетевший в окно, сдувал пыль с испещренного царапинами и покрытого «шрамами» дубового стола. Заставив себя не думать о грустном, Джед решительно пересек комнату и снял с гвоздя седельные сумки (его ноги, обутые в мокасины, ступали почти бесшумно). Джед решил поторопиться; эти места навевали печаль, и ему хотелось уехать отсюда как можно быстрее.

К сожалению, все отцовские инструменты давно заржавели, а тарелки и миски матери потрескались. Поэтому он взял с собой только семейную Библию. Снял ее с каминной полки, с минуту смотрел на нее, потом смахнул пыль с переплета и сунул книгу в седельную сумку. Шагнув к камину, наклонился, чтобы загасить огонь. – и вдруг замер, насторожился…