Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга

Веста А.

– Нет, я не согласный, ты мне хоть на обратный билет подкинь, – бубнил свое «самородок».

– О деньгах, любезный, пока забудь, а вот кампанию по твоей раскрутке я оплачу, и начнем с заголовка на первой странице «Золотого пса»: «Из глубины сибирских руд: художник-самородок покоряет столицу!» Кстати, забыл представиться, – Вальяжный достал витиевато украшенную визитку. – Авенир Телепинус, редактор и учредитель «Золотого пса», отчество не обязательно, так как я вечно юн. Ну что? По рукам?

– Вот так ни за грош, ни за медную полушку? – насупленно проворчал Марей, но подмокшие валенки, а пуще того игра червонного золота на ухоженных пальцах мецената и бобровый подбой его плаща

толкали к немедленной капитуляции.

И Марей сдался! Картины погрузили в багажник «лексуса», тароватый живописец разместился на заднем сиденье.

В богемных кругах Авенира прозвали «звездной мельницей», он исхитрялся зажигать новые звезды. Как это ему удавалось? Весь секрет был в биографии Авенира и в его могущественных знакомствах, приобретенных еще на заре юности в одном престижном учебном заведении, и если с годами хорошеют крупные города и коллекционные вина, то изредка это касается дружественных связей между людьми: они приобретают крепость и благородную выдержку. Но драгоценное вино удачи Авенир делил с узким кругом «своих», с крепкой командой, связанной единой порукой и чем-то вроде профсоюзной кассы взаимопомощи, точнее, воровского общака.

Первая московская весна в жизни Марея наступила намного раньше обычного. Это была настоящая оттепель в его суровой и по-сибирски закаленной судьбе. Уже через неделю после судьбоносной встречи в Столешниковом переулке надушенный и одетый во фрак Марей открывал свою первую персональную выставку.

В небольшом старинном особнячке, переделанном под филиал Манежа, собрались столичные коллекционеры и галерейщики, уставшие от черно-белых квадратов и концептов, напрочь лишенных геометрии.

Изысканная публика лузгала кедровые орешки и напребой раскупала бисерные малицы и белые валенки. В фойе сиял улыбкой и раскланивался известный тенор.

– Земля родимая! Орд грозных Мать!!!Сибирь, Сибирь, Тебя мне любо воспевать!

– выдувал он во всю силу своих тренированных легких.

Живописная манера сибирского самородка была по-своему примечательна: изображение проявлялось, как мороз на стекле, как туманный опечаток рая на влажной пленке земного бытия. Словно заскучавшие ангелы макали кисти в небесную лазурь, в лесную умбрию и золотистый солнечный желток, а после, хорошенько промешав все краски мира, забавлялись тем, что разбрызгивали их по белоснежной грунтовке, радуясь абсолютной точности случайных совпадений.

На долю чуткого художника выпадало немного: безошибочно выделить образ, дорисовывать недостающие детали, немного углубить тон и расставить цветовые рефлексы. При этом его влекла отнюдь не абстрактная красота или искусство для искусства. В его картинах оживали люди и эпохи, при этом в ряду хорошо узнаваемых политиков прошлого и нынешних президентов являлись персоны из далекого будущего, вроде статной женщины в русском кокошнике, принимающей парад космических войск на околоземной орбите.

Экстрасенсы и ясновидцы утверждали, что полотна художника Зипунова исправляют родовую карму, а также лечат наследственные недуги. Психологи, работающие с трудными подростками и суицидниками, отмечали положительные изменения в настроении своих подопечных при одном созерцании «гениальных брызг», а Московский онкологический центр на Каширке приступил к использованию репродукций для исцеления тяжелых стадий рака!

Отреставрированные работы, вставленные в палисандровые рамки и снабженные заключениями авторитетных международных экспертов, разошлись по баснословной цене. Исторические полотна забронировала галерея «Фобос», фантастические наброски достались жукам-перекупщикам. Новые работы Марея еще только зрели райскими яблоками в творческой ночи, но за ними уже выстроилась бойкая очередь из российских и зарубежных коллекционеров.

С подачи Авенира о Зипунове одновременно и громко заговорили в центральной прессе. У прижимистого сибиряка завелся кругленький счетец в банке, и он сейчас же исполнил свою давнишнюю мечту: купил себе золотые часы-луковку работы знаменитого Павла Буре, на толстой золотой цепочке, и носил по-купечески – поперек живота. Но разве удержишь ретивое на златой цепи? Смутно было на душе у Марея: то, что рисовал он в лесной глуши для душевного услаждения, вроде как таежные сказы вместо красок клал на картон, внезапно раскупили чужие алчные люди, которым до его фантазий и наивных идеалов не было никакого дела.

Все свободное от выставок и презентаций время Авенир и Марей проводили в ласковых перебранках. Обедали и ужинали меценат и его протеже тоже вместе, все больше по шикарным кабакам и ресторациям, до которых тихий провинциальный Марей был не охотник, но ходил, чтобы «соответствовать».

За время московских каникул он написал всего одну новую работу, тема была навеяна росписью московских лифтов и пещерной живописью подъездов. Внушительных размеров мужской скипетр одиноко маячил на фоне кремлевских стен и золотых куполов. Картина называлась «Вертикаль власти» и стояла все больше полотном к стене. Тем временем роскошная мастерская пустовала, а сам художник повадился проводить досужее время наедине со «златоглавой».

Пронюхав об этом увлечении – а обоняние в этом случае сыграло не последнюю роль, – Авенир сейчас же дал понять, что большой талант в России целиком принадлежит народу, и от имени этого невзыскательного, терпеливого и традиционно безмолвного заказчика взялся охранять Марея от всех напастей и соблазнов. При этом заветный ключик от бара со спиртным Авенир постоянно держал в кармане, используя как отмычку к откровениям «лапотника».

В тот вечер утомленный славой живописец отдыхал в креслах, и каждый его волосок искрился удовольствием, как у сытого обласканного кота. В одной руке он держал куриную лапку, обернутую бумажным кружевцем, а в другой – ламинированный пропуск на светский прием.

– Ну ты и разрезвился, гость столицы! – завистливо заметил Авенир. Он вынул из ладони Марея яркий листок и ревниво осмотрел, продолжая отчитывать: – В Москве без году неделя, а уже на всех приемах твоя красная ряха мелькает! Я вот коренной москвич, а сиятельного внимания пока не удостоился!

– А это потому, Авенир, что во мне кобь есть, а в тебе нету… – промурлыкал Марей.

– Что за кобь такая? – обиженно вскинулся Авенир. – И почему это ее во мне нету? Ну и горазд ты врать, баюнок!

– Баюн и есть. Обаяние во мне и природный магнетизм, от меня вроде как электричество идет, и люди это чуют. – Марей догрыз лапку и незаметно вытер пальцы о шелковый жилет. – Кобь, она не в мозгах, а пониже – в кобчике. Потому и кобь… Эвон как я тебя на бульваре заарканил! И картинки-то у меня – мазня, и сам я шиш на постном масле, а вот поди же…

– И при чем тут твоя кобь? – переспросил Авенир, и его бульдожьи щеки обиженно затряслись.

– А притом, что в таких делах без коби нельзя. Помнишь Гришку Распутина, моего землячка, самый что ни на есть кобник был. Потайной народный язык знал, кровь заговаривал, и вся натура его слушалась. Через кобь он вековечную мечту народную исполнил, во дворец затесался и царским вниманием овладел.