Амалия и Белое видение (с иллюстрациями)
Шрифт:
Я попыталась вообразить эти кустики – и ничего особого не ощутила.
Потому что одни мужчины – роковая загадка, голос или запах их тела волнует так, что начинаешь краснеть от собственных мыслей. А тут – нечто совершенно иное, ну, вроде как собрат-студент, встретившийся через пару лет после Кембриджа. Расстаешься с ним вечером – а уже утром грызет досада: за ночь в голову пришла потрясающая мысль, ее можно было бы высказать Элистеру, а он бы ответил, наверное, вот что… И никакого тебе желания трепетно прижаться к железным мускулам его груди и ощутить бедром (а в нашем с ним случае, наверное, животом) его растущее волнение. Мало ли что у него там растет – пора посмеяться над французскими собаками и зелеными змеями, что куда интереснее.
Это у Шекспира, что ли, были такие строчки:
И начинаний самых лучших пар В свисток уходит вместо поршня.Нет, все-таки не Шекспир. А какая-то пакость. Особенно насчет поршня.
Я выбрала дерзкий полупрозрачный костюм, который может пойти только такой темноволосой молодой леди, как я: черный фон, на нем – красные и белые пионы, причем белый цвет был просто ослепительным, а красный горел призывным огнем за несколько ярдов.
Бросила недочитанные журналы в корзинку велосипеда, подумала о том, что Мартине следовало бы провожать меня утром на службу со словами «ваш велосипед, сеньора». Но поскольку она фактически вырастила меня, начиная с девчоночьего возраста, ничего подобного ей в голову не приходило.
Прошла мимо другого обитателя моего дома – Мануэла, который сидел в раттановом кресле у входа в свое личное обиталище, узенький двухэтажный домик слева от входа в ворота сада. Жил он в комнате-коробке на втором этаже этого домика. Мануэл, в длинных шортах и любимой старой рубашке, нацепив очки, внимательно изучал лондонский еженедельник «Правда», последние, технические его страницы, и бормотал что-то вроде:
– Ну, если только «Изотта-Фраскини». А так – извините, опять недолет, и очень большой… Пятилитровый мотор так просто не догнать…
– Бу-у-у, а-а, ха-ха! – страшным голосом сказала я у него над ухом, Мануэл снял очки и обреченно сказал: «Доброе утро, сеньора».
Так и не почувствовав себя королевой своего маленького двора, я тронулась в кабаре, и в ушах у меня, набирая силу, зазвучали эффектно-резкие аккорды меди несравненных шанхайцев во главе с Лимом.
Дурацкие слова, Дурацкая мелодия, Дурацкие слова, Дурацкая мелодия — Ра, ра, ра, ра, дзынь.А когда через двадцать минут я доехала до торжественно замерших веерных пальм, обмахивающих крупную серую чешую металлического козырька над входом, я поняла, что чудес не бывает, в последнее время кое с кем все шло что-то уж слишком хорошо.
Потому что у черного провала входа обреченно стояла Магда, без блесток, без саксофона, и ждала меня, выставив вперед маленький подбородок под скорбно сложенными губами. А ведь еще утро, то есть время, когда Магда вообще редко показывается в нашем мире.
– Всю ночь не было? – поняла я ее без слов.
Подбородок обреченно дернулся вниз.
– Извини, я не хотела тебя беспокоить, – сказала Магда басом. – Я просто собиралась сказать, что меня не будет некоторое время, но к ночи – появлюсь, даже не сомневайся…
– Ах, да о чем ты, – махнула я рукой. И повторила движение – подзывая рикшу, которая мгновенно отделилась от ряда белых домов напротив.
Конечно, Магда обошлась бы без меня. Более того, обошлось бы и без нее самой – хватило бы какого-нибудь парня посильнее из официантов, правильно проинструктированного. Но Магде попросту страшно, ей надо, чтобы я была рядом. Потому что однажды придет день, когда…
– Кэмпбелл-стрит? – спросила я.
– Надеюсь, – чуть сварливо сказала Магда. – Если он ни с того ни с сего сменит лежбище, мы не найдем его никогда. Все узнаем потом из полицейской хроники.
Кэмпбелл-стрит, соединяющая две главные улицы – Бич и Пенанг, – не так уж велика, но зато имеет несколько довольно занятных имен. Собственно, каждая улица города имеет по нескольку названий, одно из них – официальное (в данном случае то самое, Кэмпбелл). Но не все обитатели улицы способны такое слово выговорить. Малайцы, например, называют эти два чуть кривых ряда тесно лепящихся друг к другу домов «джалан Нонья Бару» – «улица Новых Девочек». Китайцы именуют ее по-разному, потому что китайских языков слишком много. На кантонском, например, тут Улица цветов – цветов сливы, кажется. До Великой войны красные фонари висели над каждым входом, а после войны появилась Лига наций, которая приняла против Кэмпбелл и других подобных улиц всемирную конвенцию. И уже два года как «новых девочек» из Китая не привозили. В идущих сплошным рядом кофе-хаусах «старые девочки» – строго одетые молодые леди – подают сегодня чай, что-то покрепче. В общем – именно на этой улице остались лишь те удовольствия, что разрешены. Есть, правда, другие улицы.
– Это здесь, как я помню с прошлого раза, – нервно сказала Магда, оглядываясь на вывески приемной доктора Там Сю Мина и перм-салона рядом с ней.
– Или напротив… По крайней мере, начнем отсюда, – стащила я ее за локоть с рикши.
Искать в этот раз пришлось долго, пока знакомый китаец не узнал нас и не показал пальцем вправо и наискосок.
Мы вошли; в глубине кофе-хауса, среди липко-сладкого воздуха, на диване полулежал какой-то китаец, еле поднимавший голову с подушки. Он улыбнулся нам беззубо, потом вяло наклонился над черным лакированным столиком, очень медленно потянулся к горящей масляной лампе – потянулся иглой, на конце которой был шарик темно-коричневой массы. Чуть поджарил шарик на огне, потом макнул его в стоявшую рядом жестяную банку, снова поднес к лампе. Наконец аккуратно погрузил готовый испекшийся шарик в бронзовую трубку с длинным мундштуком, сделал затяжку и прикрыл глаза.
Мне всегда казалось, что эти люди испытывают особое удовольствие, когда рядом в такие минуты кто-то стоит.
– Амалия, – несчастным голосом сказала Магда, я вышла из своего паралича, и мы двинулись по лестнице вверх. Пуллер рикши, повинуясь жесту Магды, топал за нами.
Второй этаж – два ряда лежанок и столиков между ними, неподвижно простертые фигуры… нет, один еще шевелится – вон, подносит мундштук к губам.
Третий этаж; залысины с капельками пота, влажная бородка, тощие руки и ноги – мы пытаемся заставить Тони сначала лечь на спину, а потом пуллер и Магда без малейшего усилия сажают его (он много не весит) и пытаются взять под мышки. Голова Тони болтается вправо-влево, очки падают на грудь, и он вдруг, не открывая глаз, совершенно отчетливо произносит:
– Господин президент, вы абсолютно правы. Достаточно послать две канонерки вверх по Жемчужной реке. Пусть войска принесут присягу в Шаогуани. Оттуда – на север. А здешним мятежом займутся другие.
Магда и пуллер тащат Тони вниз, он улыбается, ноги его волочатся по ступеням. Магда поворачивается ко мне и, чтобы поддержать светскую беседу, говорит:
– А теперь он не сможет нормально есть дня три…
Хозяин заведения мелко и ласково кивает нам на прощанье, в знак того, что все счета оплачены. Рикша ввинчивается в толпу других повозок и редких авто. Три намертво схваченные перманентом волны золотых волос Магды, а также ее нос, мелькают в луче света – она нервно поворачивается и пытается что-то еще мне сказать, но ее уже не слышно. Голова Тони подпрыгивает на ее плече.