Амалия под ударом
Шрифт:
– Да… – тяжело вымолвил Саша, и шрам над его верхней губой дернулся.
Митрофанов рухнул в кресло и разразился высокими, тонкими, по-бабьи подвывающими рыданиями, каких Саша никак не мог ожидать от этого крупного, сильного, высокого мужчины. Сглотнув, следователь отвел глаза.
А художник все плакал, раскачиваясь всем телом, и по щекам его текли крупные непритворные слезы.
* * *
– Это уже ни на что не похоже! – бушевал Орлов на следующее
Он задыхался от возмущения.
– Найдите его! Немедленно найдите – слышите?
– Да, Иван Петрович, – сказал судебный следователь фон Борн. – Как вам будет угодно.
Орлов поглядел в его бесстрастное лицо, хотел сказать что-то резкое, но передумал и удалился, играя желваками. Фон Борн пожал плечами и хотел подняться к художнику, но тут к нему подошел лохматый молодой человек с угрюмым лицом, которое красила только застенчивая улыбка.
– Вы Федор Иванович фон Борн, верно? Местный судебный следователь? А я из московского департамента полиции. Думаю, вам надо кое-что знать о том, что происходит в Ясеневе…
И Зимородков без утайки рассказал фон Борну об одержимом, о покушениях на Амалию и о том, как портрет Муси был испорчен в первый раз. Фон Борн слушал и не перебивал, только изредка щурил свои светлые глаза под бесцветными ресницами.
– Да, – сказал он, когда Саша закончил, – с таким мне еще сталкиваться не приходилось. Вам удалось что-нибудь установить по поводу ночного происшествия?
Саша замялся. Он осмотрел подоконник и карниз и был вынужден констатировать, что неизвестный не мог прийти этим путем. Значит, он явился, как обычно являются все люди, то есть вошел через дверь.
– Дверь не была заперта? – нахмурился фон Борн.
Саша ответил, что Павел Семенович не помнит, но, кажется, он все-таки запер ее вечером. Иначе и не может быть – ведь на его картину уже один раз покушались.
– Пойдемте-ка взглянем на дверь, – перебил его фон Борн.
Дверь, ведущая к художнику, принесла сыщикам сюрприз. Она оказалась снабжена изнутри отличным засовом, который был целехонек и способен был преградить вход на половину Митрофанова любому нежелательному лицу.
– Значит, Павел Семенович все же не запер дверь, – резюмировал фон Борн. – Потому что, если бы он ее закрыл, никто бы просто не смог к нему войти.
– А засов никак нельзя открыть снаружи? – с надеждой в голосе спросил Саша.
Федор Иванович поглядел на Зимородкова загадочным взором, и в бесстрастном лице фон Борна впервые мелькнуло нечто, похожее на оживление.
– Сейчас проверим, – сказал тверской следователь. – Ну-ка, голубчик, зайдите в комнату да закройте засов, а я из коридора попытаюсь отпереть его.
Саша повиновался. Из-за двери послышалась подозрительная возня и какие-то еще более подозрительные шорохи. Наконец фон Борн легонько постучал в дверь, и Саша открыл ее. Федор Иванович убирал в карман какую-то сложную проволочку, и Саша, моментально признавший в ней воровской инструмент, озадаченно уставился
– Вы ведь московский? – спросил Федор Иванович. – А я в Петербурге учился. Хорошо было в столице – не описать! – В его глазах появилось мечтательное выражение. – Да только потом я попал в эти края, а тут, изволите ли видеть, такая глушь, что живьем съедает человека. Провинция, да-с! – Он вздохнул. – Значит, так, Александр Богданович, – перейдя на официальный тон, сказал он. – Снаружи эту дверь при закрытом засове открыть невозможно, можете мне верить. Выводы делайте сами.
Саша досадливо прикусил губу.
– Может, еще раз осмотрим карниз? – предложил фон Борн.
Они осмотрели и подоконник, и карниз, и растущий внизу плющ. Но карниз был слишком узок, и ни один листик плюща не был помят.
– Да нет, по такому карнизу сможет пройти только кошка, но не человек, – со вздохом резюмировал фон Борн. – Нет, голубчик, даже не забивайте себе голову. Тот, кого вы ищете, пришел изнутри дома, а смог он это сделать, потому что растяпа художник забыл запереть дверь. Вот и все.
Сам же растяпа художник в эти мгновения был занят тем, что утешал горько рыдающую Мусю. Бедная Муся плакала так, словно у нее разрывалось сердце. Митрофанов, Амалия, Орест, Евгений и Алеша Ромашкин, примчавшийся из Паутинок, наперебой пытались успокоить ее.
– Мария Ивановна, – говорил Митрофанов, – не плачьте, я сделаю вам другой портрет!
– У-у-у! – стенала в ответ барышня Орлова, уткнувшись лицом в подушку. – Уйдите все, уйдите, оставьте меня! Видеть вас никого не хочу! У-у-у…
– Муся! – мягко сказала Амалия, дотрагиваясь до плеча подруги.
– Не трогай меня! – взвизгнула Муся, отшатываясь. – Пока тебя не было, все было хорошо! А стоило тебе появиться…
– Ну, кузина Мари, это уже некрасиво, – перебил ее Орест. Даже Алеша Ромашкин, всегда защищавший Мусю, казался смущенным.
Амалия молча встала и вышла. Орест бросился вслед за ней.
– Амалия Константиновна!
Он нагнал ее только в саду. Амалия сидела на качелях и, насупившись, смотрела в одну точку.
– Амалия, – сказал Орест, приблизившись к ней, – вам не следует уходить далеко одной.
Амалия подняла на него глаза.
– Знаю, – ответила она со вздохом. – Но сколько еще это будет продолжаться?
Орест устало пожал плечами.
– Ну, когда-нибудь это все равно должно будет кончиться, – отозвался он и осекся, заметив подходящего к ним Полонского.
– Твоя кузина очень расстроена, – промолвил граф, обращаясь к Оресту.
– Расстроена она или нет, это не дает ей права оскорблять людей, которые… которых я уважаю, – возразил князь. – И потом, что случилось? Погиб портрет? Ну, так Павел Семенович сам сказал, что напишет еще один.
Граф поморщился.
– Странно… очень странно, – проговорил он с расстановкой.
– А жизнь вообще странная штука, – возразил Орест. Внезапно он закашлялся, и встревоженная Амалия соскользнула с качелей.