Амандина
Шрифт:
Фабрис часто приезжал пораньше днем, иногда сразу после ланча, в сапогах под фиолетовой сутаной, и спускался вместе с Филиппом вниз в чайную, где оба садились на шатающиеся деревянные стулья за небольшой стол, откупоривали бутылки с прекрасным выдержанным соком, дегустировали его и плевались, сколько их душе было угодно, в глубокую урну из терракоты со старинной литой крышкой, строгали зернистый сыр, Филипп долбил сыр в крошки, передавая их Фабрису на лезвии штопора. Усталые львы скучали в своем логове.
Епископ всегда хотел увидеть Амандину,
Однажды в его утренний визит Паула — всегда добивавшаяся большего внимания, чем он хотел ей уделить — потребовала личной аудиенции Фабриса.
— Конечно, Паула. В полдень, когда все в доме будут отдыхать. Прогулка в саду? Это тебе понравится, Паула?
Она услышала иронию в его голосе, поняла, чего он не досказал. Это означало, если тебе хоть что-то может нравиться. Она вернулась в свои покои освежиться. Умыла лицо лавандовым мылом, растерла щеки полотенцем. Терла так энергично, чтобы высушить их или чтобы добавить им краски? Почистила зубы, держа полотенце над крахмальным воротником, жесткие белые крылья ее головного убора скачкообразно двигались вместе с ней. Еще раз прижала полотенце ко рту. Нет зеркала, чтобы посмотреть на себя.
Она начала:
— Я хочу узнать, как она, как этот ребенок оказался под твоим покровительством. И под моим. В течение пяти лет я послушно молчала, терпела. Разве я не заслужила право знать?
— Здесь нечего больше узнавать, Паула. Ничего, что могло бы сложить в единую строку все части этой истории. Слуга Церкви, старый друг сказал мне, что есть ребенок, нуждающийся в убежище. Такие вещи случаются все время, и эти запросы большей частью обращены к духовенству для оказания внеочередной услуги.
— Платной услуги, конечно.
— Способы оплаты бывают разные.
— Этот друг. Он не француз.
— Нет. Он не был французом. Но что из этого?
— Прошедшее время. Он умер?
— Да. Но то, что он не француз и уже умер, не является решающим фактором.
— Девочка тоже не француженка?
— Почему это тебя волнует, Паула? Для наших намерений и целей она вполне француженка. Но даже если нет, какое это имеет значение?
— Соланж. Она пришла поговорить со мной…
— Я знаю. Соланж говорила с Филиппом, а Филипп говорил со мной. С ее разрешения, конечно. Я знаю, что Амандина верила, что ты ее мама. Я знаю, что Соланж ей рассказала. Так или иначе, я в курсе того, как Соланж продолжит объяснения Амандине, и я уважаю ее решение. Она значительно больше, чем няня, она обеспечивает защиту девочке. И если есть кто-то, кто имеет право решать этот вопрос, то это
— Она не от тебя, это не твое потомство? Амандина.
Сначала Фабрис не понял вопрос Паулы и попросил ее повторить, но потом до него дошло. Повернувшись, чтобы взглянуть на нее, он смеялся до слез.
— Ах, дорогая, милая Паула, ты мне льстишь. В семьдесят семь, ты представляешь себе, я бы хотел ребенка?
— Тебе исполнилось тогда семьдесят один или около того…
Он смеялся, не останавливаясь, и он говорил между всхлипами:
— Ты так же ревнива, как была в моей молодости или в твоей, ты такая же собственница и так же злопамятна. Ох, Паула, какой восхитительной женой ты могла бы быть для какого-нибудь мужчины. Нет, она не мой ребенок.
Оба замолчали. Фабрис искал под сутаной носовой платок, Паула нашла свой раньше и протянула ему. Вытирая слезящиеся глаза и губы сатира, он сказал:
— Знаешь, мы были созданы, чтобы вместе дожить до смерти старой супружеской парой, но ты хотела от меня большего, чем дать мне идти моей дорогой. Знаешь, оставь меня в покое до тех пор, пока ты не перестанешь хотеть от меня того, что я не могу дать. Такая чудная игра.
— Я поддерживаю ее.
Она смотрела на него и улыбалась, по-настоящему улыбалась. Запрокинула голову и смеялась, как когда-то раньше, как не позволяла себе так давно. Ее голос был почти нежен.
— Ты дважды выгнал меня, Фабрис. В первый раз из своей постели, второй — из своей жизни. Я привыкла быть необходимой тебе. Я почувствовала, что меня «отложили в сторону», когда ты стал епископом, когда ты поставил меня присматривать за этой стаей кур-неудачниц, большинство из которых не хотели быть здесь еще больше, чем я. Из-за тебя я здесь осталась, и ты знаешь это. Теперь ты это знаешь.
— Да, это как в браке. Ты хорошая жена, долготерпеливая, приносящая себя в жертву амбициям мужа. Его карьере и фантазиям. Но ты, дорогая Паула, не получила обычных знаков благодарности или раскаяния. Просьбы о прощении. Меня вознаграждали и утешали, только нагружая меня еще работой, еще большей ответственностью. Это правда. Я никогда не думал раньше, что я оставляю тебя «дома с детьми», но у меня было дело. Твоими единственными браслетами были кандалы.
Паула подняла свой носовой платок с его коленей, куда он уронил его, громко высморкалась. Жест жалости к самой себе? Да, только кандалы. Потом она сказала:
— Последними кандалами был этот ребенок. Закончатся ли когда-нибудь твои злоупотребления по отношению ко мне?
— У тебя не было вопросов о моих «злоупотреблениях» по отношению к тебе в течение сорока лет.
— Меньше, чем сорок.
— Присутствие ребенка привело к тому, что ты поднялась до мысли, что «твой» дом ничего не сделал, чтобы чего-то достичь, но только ты это знала. Я готов терпеть твои стенания, но не мучай меня по поводу очевидной истины.