Амаркорд
Шрифт:
Дешевка и его противник вытягиваются перед высоким начальством. Тот ставит бокал на борт бильярда, берет кий, который ему услужливо подает Дешевка, долго натирает его мелом и тщательно готовится нанести удар. Только он собрался ударить, как вдруг в кафе гаснет электричество. На мгновение воцаряется полная тишина, но затем сразу же слышится хор растерянных голосов. Кто-то говорит:
– Нет света во всем городе. Должно быть, какая-то авария.
В самом деле, Главная улица вся погружена в темноту. Это непредвиденное событие, пожалуй, даже
– Луче! Луче! [Свет! Свет! (итал.)]
А другой голос издалека откликается:
– Дуче! Дуче!
Фашисты подхватывают:
– Да здравствует дуче! Эйя-эйя-алала!
В кафе появляется официант со свечой в руке. Зажигает свечу и дама, сидящая у окна. Снаружи, с улицы, им аплодируют. Когда же эти шутливые аплодисменты смолкают, в неожиданно наступившей тишине вдруг раздаются негромкие звуки скрипки. Они льются откуда-то сверху. Но, святая мадонна, спаси и помилуй, что за мелодию играют? Все испуганно шикают друг на друга, прислушиваясь. Теперь мотив звучит совершенно отчетливо: сомнений нет - это "Интернационал"!..
Неожиданно начинается всеобщее паническое бегство. Звучат резкие военные команды, окрики. Слышится топот ног по мостовой. Раздается звук выстрела - кто-то стреляет в воздух из пистолета. Люди поспешно закрывают окна. Кто-то с грохотом опускает жалюзи.
В несколько минут Главная улица пустеет. Лишь кое-где мелькают тонкие лучики карманных фонариков, выхватывая из темноты искаженные злобой лица фашистов, сжимающих в руках оружие. Белое как мел лицо Шишки. Одно окно распахнуто. Снизу его освещают фонарики. Один из фашистов орет в бешенстве:
– Закрывайте! Закрывайте!
Появляется человек в пижаме и поспешно захлопывает окно. Трое чернорубашечников бегут, прижимаясь к стенам домов. Останавливаются и прислушиваются, пытаясь определить, откуда доносятся звуки скрипки. Один из них стреляет вверх, в темное ночное небо.
Свет фонарика выхватывает из темноты фигуру Лисички - она застыла, прижавшись к стене.
– Ты что тут делаешь?
– Иду домой.
– Бегом, живее!
Чернорубашечник подталкивает Лисичку прикладом, и девушка пускается бежать.
Вспышка света озаряет высокую стену старинного палаццо. Потом из темноты выступает какая-то крыша. Фашисты на площади окружили Мудреца. Он указывает рукой вверх.
– По-моему, играют вон там!
Множество тонких лучей устремляется в том направлении, куда указывает Мудрец. Неяркий пучок света поднимается все выше, выше, пока не освещает приземистую церковную колоколенку. Вдруг кто-то из стоящих на площади кричит:
– Вот он! Вон там!
И действительно, в слабом отсвете на краю одного из проемов колокольни вырисовываются очертания маленького граммофона.
Шишка первым открывает огонь по граммофону из своего револьвера. Остальные фашисты вслед за ним начинают палить из винтовок образца 91-го года. Одна из пуль задевает трубу граммофона, и иголка на пластинке слегка подскакивает. Но мелодия не умолкает.
Теперь палят уже все. На колокольню обрушивается град пуль. Некоторые из них опять попадают в трубу, потом в корпус граммофона. Иголка съезжает, мелодия на мгновение прерывается, но потом звучит вновь и вновь, пока не стихает сама по себе.
Снова воцаряется тишина. Слышно лишь тяжелое дыхание чернорубашечников, лица их искажены яростью. Неожиданно вспыхивает электричество во всем городке. Шишка затягивает фашистский гимн, который подхватывают все остальные. Они орут во всю глотку:
К оружию, мы - фашисты,
Пусть погибнут коммунисты...
и так далее...
Они строятся в колонну и, печатая шаг, направляются по булыжной мостовой, возмущая ночную тишину своими резкими голосами и громким топотом.
Полночь. В одной из больших комнат отделения фашистской партии, украшенной портретом дуче и черными, штандартами, собралось несколько фашистов, которых мы уже видели; среди них инвалид войны в своем кресле-коляске; в одной руке у него бутылка, в другой - стакан. Один из присутствующих - в штатском; волосы у него растрепаны, лицо бледное и растерянное.
Шишка сидит за столом. Он нервно закуривает сигарету, гасит спичку и устремляет взгляд на отца Бобо, которого в этот момент вталкивает в комнату полицейский. Отец Бобо так же бледен и растерян, как и другой задержанный. Шишка выпускает ему в лицо струю дыма.
– Сними шляпу.
Синьор Амедео стаскивает шляпу и, как бы извиняясь, говорит:
– Это привычка.
– А почему ты не приветствуешь нас по-римски?
Отец Бобо отвечает с невинным видом:
– Я не знал, что это обязательно. Я ведь не слишком разбираюсь в политике.
– В таком случае как понимать твою фразу: "Если Муссолини будет продолжать в том же духе, то я просто не знаю". Что ты хотел сказать этим "я просто не знаю"? Это угроза? Неверие в фашизм? Подрывная пропаганда?
Синьор Амедео ошарашен. Он отвечает:
– Да я не помню, чтобы говорил такое. Мне это кажется странным, потому что я обычно говорю только о своей работе. Ну я мог, допустим, сказать: "Уж и не знаю, что за штука эта политика".
Шишка его резко перебивает:
– Ты, может, и про граммофон ничего не знаешь?
– Какой еще граммофон?
Шишка кричит в ярости:
– Ты брось со мной хитрить! Отвечай!
Отец Бобо явно испуган.
– Я спал. Вы же сами подняли меня с постели. Мне не дали даже галстук надеть.
– Галстук или бант анархиста?
– Какой бант?
Шишка машет рукой, давая понять, что ему все известно. Он встает и подходит к инвалиду, за спиной которого стоят несколько чернорубашечников с бандитскими рожами. Инвалид (видимо, все это оговорено заранее) наливает из бутылки в большой стакан - доверху.