Америка, которую никто не открывал

Грант Ким Хелен

– И он молчал...- просипела Америка. Я вздохнул, сел рядом, сжал ее руку.

– Он молчал... Молчал... ОН ВСЕ ЭТО ГРЕБАНОЕ ВРЕМЯ МОЛЧАЛ!!!

Она выдернула руку из моей ладони. И тогда, посмотрев в ее безумные, затуманенные болью глаза, я понял- все начинается сначала. Снова будет виски и коньяк, депрессии, попытки суицида и безумные поступки.

Она кинулась в сторону. Я подхватил ее и крепко сжал в объятиях. Я знал- сейчас может случится что угодно.

–

Не держи меня! Отпусти!

Но потом ее тело обмякло, она положила голову мне на плечо.

– Ну... Это же не так и страшно, правда? Это же не рак, я думаю, это лечится...

Я молчал. Я был у врача, когда он сказал Гретте:

– Дорогая моя... Нет, все что мы можем сделать- отодвигать вашу смерть, пока все возможные сроки не кончатся.

Но я не говорил это Америке.

– Все будет хорошо?- она посмотрела мне в глаза. Я не смог себя пересилить и отрицательно покачал головой.

Через две недели я был благодарен самому себе за то, что не дал Америке лишней надежды. Одним промозглым декабрьским утром я не увидел ее в школе. И это объяснило мне все- что-то с ее отцом.

На перемене я выкроил минутку и позвонил ей- отключен. Холодный пот струился у меня по шее пока я бежал после уроков к ней домой.

Я не успел подняться по ступенькам к двери, когда она сама мне позвонила. Дрожащим, спокойным (такой спокойный голос всегда бывает у людей, которые вот-вот начнут биться в истерике) она сообщила, что теперь сирота. Я сглотнул, выдохнул. Я промямлил что-то про соболезнования и спросил, где она сейчас.

– Я... В больнице... Наверное. Джеймс, я приеду домой, сейчас... Я могу сказать много ложного...

И бросила трубку.

Следующий месяц был ужасным. Оглядываясь на события того года, я все думал, как мне удалось не сойти с ума в тот призрачно серебристый декабрь. Мысли лились потоком двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Похороны состоялись прямо в сочельник и мама долго была против. Она не хотела, чтобы я портил себе настроение перед Рождеством. Но я должен был.

Церемония была красивая, но я не мог по достоинству оценить происходящее. Виновой всему послужила Америка. Она не пила, но стала очень много курить (до этого я видел ее с сигаретой всего три-четыре раза). Да и кроме того... Взгляд. Вот основная причина того, что декабрь две тысячи первого я считаю самым ужасным месяцем своей жизни. Ее глаза стали значительно темнее, уж не знаю из-за чего. Она смотрела на все безучастно, так, словно хотела сказать: мне неинтересно жить. И помните, наш (то есть мой) первый раз на полу в ванной? Когда она засмеялась в ответ на мой вопрос? Это было не согласие. На самом деле та боль, которую она получала в течении трех лет глубоко засела в ее душе. А сейчас она лишь больше усилилась. И если тогда Америка еще могла подавлять ее алкоголем, то сейчас эта боль захватила ее всю. Разум,

тело, душу- боль управляла всей Америкой, и это было столь же ужасно, как если бы она сошла с ума.

Мне было страшно признавать тот факт, что до психиатрической больницы Америку отделяет всего лишь еще одна попытка самоубийства.

Она жила у меня. Почему- я уже сказал. Это могло произойти с ней в любой момент- чуть сильнее почувствовать боль, чуть более сильный импульс- и я могу не успеть.

Мама была против всего. Сам факт существования Америки заставлял ее поджимать губы. Отцу тоже не нравилась Америка, но если мама чувствовала интуитивно, то папа, как бывший психолог, объяснил:

– Глубочайшая депрессия. Склонность к суициду. Все симптомы на лицо. Знаешь, лучше тебе оставить эту девушку. Ей уже шестнадцать, в таком возрасте человек переносит беды очень тяжело. Кроме того, после депрессии у нее могут начаться приступы агрессии. Тебе же не хочется, чтобы...

– Я люблю ее,- перебил отца я. Он устало потер свою тонкую переносицу.

– Иногда мы влюбляемся не в тех людей. Я не запрещаю, конечно, но вскоре ты сам все поймешь.

После каникул я отвез Америку домой. Меня встретила Эмили. Америка отшатнулась от нее и молча медленно пошла к себе в комнату.

– Девочке нужно лечение в специальной клинике,- с презрением отозвалась Эмили. Я внимательно оглядел ее с головы до ног. Я начал понимать, кто передо мной стоит.

Тот, кто поселил в Америке грусть.

– Вы уже оформили опекунские бумаги?- спросил я строго. Эмили была ниже меня примерно на голову. Она усмехнулась.

– Зачем? Не удивлюсь, если через неделю девчонка отправится вслед за папочкой.

Я замер. Она смотрела на меня пустыми глазами. Пустая, вот какая она. Пустышка.

– Как вы смеете?!- вскричал я. Дикие эмоции хлынули наружу. Я две недели держал это в себе.

– Как вы смеете?! Вы врываетесь в чужую семью, рушите жизнь трех людей, притворяетесь, что любите Зака... Во имя чего?!

– Денег,- пожала плечами Эмили. В отрешенности Америки и то было больше жизни, чем в Эмили в нормальном состоянии.

– Денег?! Денег?! А вы знаете, кто готов на все, ради денег?!

– Ну-ка прикуси язык, малец!- рявкнула Эмили. Но я был в гневе и она меня не напугала.

– Такие же шлюхи, как вы!

Я плюнул ей в лицо. Не знаю, куда я там попал. Я побежал на верх к Америке, вслед мне неслись вопли Эмили.

Я забежал в комнату, ожидая увидеть Америку, сидящую на кровати и смотрящую в одну точку. Нет. Она курила. При чем ее глаза блестели такой жизнью, какой не было в них до смерти ее отца .