Американская фантастика
Шрифт:
Что там происходит сейчас?
На корабле стоял тахионный ультраволновый передатчик. С его помощью можно за считанные минуты достичь любой планеты в радиусе 10 световых лет. Если захотеть, можно передать вызов через всю галактику и получить ответ меньше чем через час.
Он мог связаться с Миром Бредли и узнать участь своих близких в первые часы установления диктаторского режима.
Однако это значит прочертить тахионным лучом след, словно пылающую линию. Существовал один шанс из трех, что его обнаружат и перехватят военными крейсерами, развивающими скорость, близкую к световой. Он не хотел рисковать: нет, пока еще рано, чересчур близко.
Ну а если хунту раздавили в зародыше? Если путч не удался? Если он проведет три года в глупом бегстве к Ригелю, когда дома все благополучно, и, чтобы в этом убедиться, стоит лишь выйти на связь?
Он не сводил взгляда с ультраволнового передатчика. Он едва не включил его.
Тысячи раз за эти три дня Войтленд тянулся к выключателю, терзался сомнениями, останавливался.
Нет, не смей. Они засекут тебя и догонят.
Но, может быть, я убегаю зря?
Возникла «ситуация С». Дело потеряно.
Так сообщила интеграторная сеть. Но машины могут ошибаться. Предположим, наши удержались? Я хочу говорить с Хуаном. Я хочу говорить с Марком. Я хочу говорить с Лидией.
Потому ты и взял их матрицы. Держись подальше от передатчика.
На следующий день он вложил в приемный паз шесть кубиков.
Экраны засветились. Он увидел сына, отца, старого верного друга, Хемингуэя, Гёте, Александра Великого.
— Я должен знать, что происходит дома, — сказал Войтленд. — Я хочу выйти на связь.
— Не надо. Я сам могу тебе все рассказать. — Говорил Хуан, человек, который был ему ближе брата. Закаленный революционер, опытный конспиратор. — Хунта проводит массовые аресты, призывая всех сохранять спокойствие — в стране, мол, наконец установлен порядок. Верховодит Мак-Аллистер, величающий себя Временным Президентом.
— А может быть, нет. Вдруг я могу вернуться…
— Что случилось? — спросил сын Войтленда. Его куб еще не включался, и он ничего не знал о происшедших событиях. Запись была сделана девять месяцев назад. — Переворот?
Хуан стал рассказывать ему про путч. Войтленд повернулся к своему отцу. По крайней мере старику не грозили мятежные полковники: он умер два года назад, вскоре после записи. Кубик — вот все, что от него осталось.
— Я рад, что это случилось не при тебе, — сказал Войтленд. — Помнишь, когда я был маленьким мальчиком, а ты — Президентом Совета, ты рассказывал о восстаниях в других колониях? И я сказал: «Нет, у нас все иначе, мы всегда будем вместе».
Старик улыбнулся. Он выглядел бледным, восковым, отзвуком былого.
— Увы, Том, мы ничем не примечательны. Политические структуры везде развиваются по одной схеме. И определенный ее этап связан с ненавистью к демократии. Мне жаль, сын, что удар пришелся на тебя.
— По словам Гомера, люди предпочитают сон, любовь, пение и танцы, — заметил сладкоголосый, учтивый Гёте. — Но всегда найдутся возлюбившие войну. Кто скажет, почему боги даровали нам Ахилла?
— Я скажу! — прорычал Хемингуэй. — Вы даете определение человека по присущим ему внутренним противоречиям. Любовь и ненависть. Война и мир. Поцелуй и убийство. Вот его границы и пределы. Действительно, каждый человек есть сгусток противоположностей. То же и общество. И порой убийцы торжествуют над милосердными. Кроме того, откуда вы знаете, что те, кто вас сверг, так уж и не правы?
— Позвольте мне сказать об Ахилле, — промолвил Александр, высоко подняв руки. — Я знаю его лучше, ибо несу в себе его дух. И я говорю вам, что воины более всех достойны править, пока обладают силой и мудростью, потому что в залог за власть они дали жизнь. Ахилл…
Войтленд не интересовался Ахиллом. Он обратился к Хуану:
— Мне необходимо выйти на связь. Прошло четыре дня. Я не могу сидеть в корабле и оставаться отрезанным от мира.
— Но тогда тебя, скорее всего, запеленгуют.
— Знаю. А если путч провалился?
Войтленд дрожал. Он подошел к передатчику.
— Папа, если путч провалился, Хуан пошлет за тобой крейсер, — сказал Марк. — Они не допустят, чтобы ты зря летел до Ригеля.
Да, ошеломленно подумал Войтленд с неимоверным облегчением. Ну да, конечно! Как просто. Почему я сам не догадался?
— Ты слышишь? — окликнул Хуан. — Ты не выйдешь на связь?
— Нет, — пообещал Войтленд.
Шли дни. Он включал все двенадцать кубиков, беседовал с Марком и Линке, с Лидией, с Хуаном. Пустая, беспечная болтовня, воспоминания о былом. Ему доставлял удовольствие вид холодной элегантной дочери, взъерошенного долговязого сына. Такие непохожие на него — приземистого и коренастого, с резкими, грубыми чертами. Он разговаривал с отцом о правительстве, с Хуаном о революции, беседовал с Овидием об изгнании, с Платоном о природе несправедливости, с Хемингуэем об определении отваги. Они помогали ему пережить трудные моменты. В каждом дне были такие трудные моменты.
Ночами приходилось несравненно тяжелей.
Охваченный огнем, он с криком бежал по коридорам своей души. Словно гигантские белые фонари, над ним склонялись лица. Люди в черной форме и начищенных до блеска сапогах маршировали по его телу. Над ним глумились толпы сограждан. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК. К нему приводили Хуана. ТРУС. ТРУС. ТРУС. Жилистое тело Хуана было изувечено: его пытали. Я ОСТАЛСЯ, ТЫ БЕЖАЛ. Я ОСТАЛСЯ, ТЫ БЕЖАЛ. Я ОСТАЛСЯ, ТЫ БЕЖАЛ. Ему показали в зеркале его собственное лицо, лицо шакала, с длинными желтыми клыками и маленькими подергивающимися глазками. ГОРДИШЬСЯ СОБОЙ? ДОВОЛЕН? СЧАСТЛИВ, ЧТО ЖИВ?
Он обратился за помощью к кораблю. Корабль убаюкивал его в колыбели из серебряных нитей, вводил в его вены холодные капельки неведомых лекарств. Он еще глубже погружался в сон, а снизу прорывались драконы, чудища и василиски, нашептывая издевательства и оскорбления. ПРЕДАТЕЛЬ, ПРЕДАТЕЛЬ, ПРЕДАТЕЛЬ. КАК СМЕЕШЬ ТЫ КРЕПКО СПАТЬ ПОСЛЕ ТОГО, ЧТО СДЕЛАЛ?
— Послушай, — сказал он Лидии, — они убили бы меня в первый же час. Не существовало ни единого шанса найти тебя, Марка, Хауна, кого угодно. Был ли смысл ждать дальше?