Ампула Грина
Шрифт:
– Дай… пожалуйста… – выдохнул Грин. Она положила невесомую игрушку ему на ладонь.
– Я помню… – тихо сказал Грин (и кашлянул, потому что царапнуло в горле). – У нас был такой же…
Воспоминания – беспорядочные, несвязные, но подробные – сыпались на Грина, словно содержимое коробки вывалили на него разом… Да, их елочка была маленькая и украшений, конечно, было меньше, чем здесь, но… так похоже, так знакомо… А сквозь это шелестящее серебристое дрожание сказки – память про мамины руки, папин голос, снежный солнечный день и прыгающих за окнами снегирей… На открытые колени Грина
А папина щетинка на лице (не успел побриться) тоже была щекочущая, только пожестче кошачей шерсти. Как искусственная хвоя распушившейся на полке елочки…
"Юшик, не вздумай прыгать на елку, а то будет ой-ёй-ёй что…"
В лесу нашли мы ёлочкуС искусственной хвоёй.Поставили на полочку,А дальше ой-ёй-ёй…Странно, что знакомые слова вдруг перестали укладываться в привычную мелодию спортивного марша… Грин сердито мотнул головой…
– Можно, я посмотрю этот шарик? – вдруг попросил со стороны Лыш. Непривычно звонким (будто не своим, а Толиным голосом). И потянулся с бачка к золотисто-зеркальному, украшенному синими звездочками шару. Не шарику, а именно шару – величиной с большущее яблоко.
– Возьми… – Поля дала ему хрупкую игрушку из ладоней в ладони.
– Только не разбей, – предупредила Грета. – Это старинный шар. Можно сказать, исторический экспонат. Да, Май?
– Лыш не разобьет, – пообещал Май.
Лыш уже другим, вредным, голосом сообщил на ломаном немецком языке:
– Ди швестер Гретхен видер лере зайне унглюклихе брудер… – Это примерно означало: "Сестрица Грета снова учит своего несчастного брата".
– Дер дойче болтун, – сказала Грета. Поправила край куцей складчатой юбочки и опять закачала ногами – в ритме песенки, которую неразборчиво мурлыкала себе под нос. Грин глянул на нее, встретился глазами. Грета отвела глаза, поправила юбочку снова и вдруг выговорила с непривычной робостью:
– Грин, ты не обидишься, если я спрошу про ту песню?
– Какую? – бормотнул он, почуяв странное совпадение.
– Про которую ты рассказывал… Которая в письме твоего папы…
– Я… не обижусь… – и легонький озноб прошел под футболкой. – А чего… спрашивать-то?..
– Ты уверен, что твой папа пел ее на ту спортивную мелодию?
– Я… не знаю… Но он же сам написал…
– Да, он написал, что «Уралочка». Но ведь пел-то он ее не меньше десяти лет назад. Больше даже… А марш спортклуба «Уралочка» сочинили гораздо позднее. Я проверяла по Интернету…
– Ну… и что? – пробормотал Грин, удивляясь навалившемуся тревожному нетерпению. Кожа покрылась пупырышками, как от озноба.
– Дело в том, что есть еще одна «Уралочка». Очень старая песня. Мы со Светой пели ее в прошлом году в школе на концерте в День Победы… Помнишь, Свет?.. Там, как боец на фронте вспоминает свою невесту, она родом с Урала… Вот…
Грета помолчала (видимо, прогоняла смущение) и вдруг пропела негромко и очень чисто:
Моя подружка дальняя,Как ёлочка в снегу.Ту ёлочку-УралочкуЗабыть я не могу.Давно ушел я из дому.Но помню до сих порЕе совсем особенныйУральский разговор…Грин сжал губы и зажмурился. Воспоминание накрыло его, как мягкая лавина. Теперь казалось: эту мелодию не забывал он никогда…
– Еще… пожалуйста… – не открывая глаз, попросил он шепотом.
Грета сказала:
– Свет, давай вместе…
Грин почувствовал, что Света соскочила с сундука и, видимо, скакнула на балку, села рядом с Гретой.
– Грета унд Света зинген, – сумрачно известил всех Лыш. Явно не из вредности, а чтобы ослабить напряженность странного ожидания.
– Лыш, помолчи, пожалуйста, – строго попросила маленькая Поля.
– Пожалуйста, – буркнул Лыш.
Грета и Света запели. Слаженно и ласково:
Моей далекой весточкеНе так легко дойти,Но ты, моя невесточка,Работай, не грусти…"Господи, как я мог забыть?.. Это же была мамина песня. Любимая."
Грин помнил теперь мамино лицо, руки, запах ее волос. Ее голос. Тот, которым она пела вот это:
А если встанет в горле вдругНепрошеный комок,Ну что ж, моя Уралочка,Поплачь и ты чуток…Комка в горле не было, но щеки стали мокрые, Грин знал это и не стеснялся. Лишь бы песня не кончалась подольше… Но она кончилась. Такими вот словами:
…И сына светлым именемС тобой мы назовем…"…Когда подрастешь и, может быть, начнешь стесняться слишком ласковых имен, станем звать тебя Грин."
Он глубоко вобрал в себя и шумно выдохнул воздух. Тыльными сторонами ладоней вытер щеки. И лишь тогда открыл глаза. Света спрыгнула с балки и опять села с ним рядом.
– Грин…
– Я вспомнил… – выговорил он, глотая последнюю слезинку.
– Ну… это же хорошо… Ты не горюй…
А он и не горевал. В печали его не было боли. Был в ней ласковый свет. А еще – тихая гордость: "Значит, я все-таки не выдал письмо полностью ".
И чтобы не подумали, будто он в какой-то скорби и слезы его – горькие и безутешные, он заулыбался и – мало того! – решил малость подурачиться: мне хорошо, я даже весел, вот… И он стал наматывать вокруг шеи щекочущую мишуру, словно превращая себя в карнавального персонажа. Но эту шутку не успели оценить: послышался звук, будто лопнула электролампочка.