Амулет смерти
Шрифт:
Если только в немцев на фронте пострелял. И бабке он не изменял. Не такой он человек. Ему природа интересна. Рыбалка, охота. Такие люди не склонны к прелюбодейству.
– Эх, сынок, – вздохнул старший лейтенант. – Я тебе честно скажу. Вот у меня голова седая?
– Седая.
– Так вот. До седой головы дожил, в милиции работаю, а не знаю: изменяла мне моя благоверная или нет. Понял?
– Понял. Так что ж делать. Ждать, пока еще четверо суток пройдет?
– Эй, сержант! – позвал старший лейтенант. – Федька, где
В комнатку вошел человек в обычной телогрейке поверх милицейского мундира.
– Чего надо, Степа? – спросил человек.
– Вот тебе студент. Возьми машину и поезжай с ним в Васнецовку. Дед у него пропал. С народом пообщайся. Может, кто чего видел. – Не обнаружив на лице сержанта ни малейшей готовности исполнять приказание, старший лейтенант грозно рявкнул: – Короче, твоя задача. Сбор свидетельских показаний. Все!
– До свидания, – сказал Борис, выходя под дождь.
– Бывай здоров, студент.
42
Дома Павел Исидорович проверил, как сохнут грибы. Нет, так дело не пойдет. Он растопил печь. Из-за течи в потолке жилище учителя мгновенно выстывало. Однако преимущество заключалось в том, что квартирка была крохотной, и ничего не стоило вновь ее согреть.
Петрухин съел несколько холодных картофелин прямо с молодой кожуркой, выпил воды… После прогулки, самогона и переживаний хотелось прилечь. Отдохнуть.
На улице продолжался дождь, и в комнате царил полумрак. Лишь багровые отсветы пламени выбивались из печи. Падали на стены. Высвечивали желтые газеты, которые уже много лет заменяли старику обои. «Правда», «Известия», «Труд»…
Когда на улице бывало солнце, Петрухин застывал порой у одной из стен и с болью в сердце читал. Статьи и заметки, очерки и репортажи. Из времен великой эпохи. Из эпохи великой страны. Из безвозвратно ушедшей молодости. Безудержные старческие слезы текли по морщинистым щекам.
Старик лег на кушетку и прикрыл глаза… Внезапно ему послышался скрип в сенях. Екнуло сердце. Нет. Не может быть.
Это дождь. Ветер. Ветер и дождь.
В Васнецовке редко запирали входные двери. Даже в последние, воровские годы.
Всегда кто-то бывал в доме или поблизости. Плюс – цепные псы. Им только дай погавкать да покусать.
Павел Исидорович жил бобылем. Единственный в деревне не то что кур, а даже собаки не держал. Даже кошки не было в доме сельского учителя. Ему бы самому пропитаться, куда еще нахлебников заводить.
Один, совсем один. Поэтому он запирался изнутри на древний крючок. Зато уходя, оставлял дверь открытой. Красть тут было нечего.
В сенях раздался звон. Крючок! Тысячекратно слышанный стук откинутого крючка о косяк!.. Сердце заколотилось так, что в глазах поплыли черные круги.
Мамочки!
Павел Исидорович лежал тихонько, затаившись. Может, и на этот раз пронесет нечистую силу. По спине струился холодный пот. Старик даже глаза
«Я никого не вижу, и меня никто не увидит. Как страус, голову в песок».
«Свят, свят, свят, – бились в едином ритме с ударами сердца слова из далекого детства. – Чур меня, чур меня, чур!»
В сенях громыхнуло. Петрухин весь превратился в огромное, больное, старое, колошматящееся сердце. Ему казалось, он раскачивается вместе с кушеткой в ритме сердца. А оно наяривало вовсю.
В такие приступы тахикардии пульс около двухсот. Голова словно стиснута железным обручем. А виски пытаются его разорвать.
«Во рту Сухи, в глазах – Черни», – пронеслась в мозгу фраза из начала семидесятых, когда в чехословацкой сборной по хоккею играли знаменитые Сухи и Черни.
Скрипнула половица. Другая. Пройти по жилищу учителя и не быть услышанным – задача невыполнимая. Половицы рассохлись еще при Брежневе. От ужаса стала горячей глотка. Старик не выдержал и открыл глаза.
В багровых отсветах пламени над ним нависал черт! С длинным кривым ножом в руке! Черт зловеще улыбался. Сверкали его огромные белые зубы. Не мигая смотрели его огромные белые глаза.
Павел Исидорович крикнул, но крик застрял в глотке. Удары сердца усилились, участились, хотя сильнее и чаще, казалось, некуда.
Черт превратился в черные круги. Они обрушивались из черной бездны космоса.
Тяжелые, как черная дыра.
Круги лопнули. В глазах старика вспыхнул ослепительный белый огонь.
И тут же все его сознание залил беспощадный красный цвет.
Тело на кушетке дернулось. Кофи постоял над ним еще какое-то время. Потом нагнулся. Нашел невесомую стариковскую лапку. Попытался нащупать пульс.
Пульса не было. Широкая улыбка осветила лицо молодого вождя. Торжествующе раздувались его ноздри. Их раздирал запах амулета. Запах тлена. Запах смерти…
Внезапно он не выдержал. Метнул стальной узкий взгляд на распростертое тело и взмахнул ножом. Ему потребовалось огромное усилие, чтобы остановить собственную руку. Буквально в сантиметре от груди старика.
Не нужно. Ничего больше не нужно.
Насквозь пропитанный паническим страхом и расизмом, старик сразу все понял.
Этот трусливый человечек после вчерашней встречи в лесу и после сегодняшней встречи в доме Кондратьевых был опасен.
Был! Был – да сплыл. И он, Кофи Догме, здесь абсолютно ни при чем. На трупе никаких следов. Мужчина умер от разрыва сердца. Мужчина умер от ужаса. «Трусливая падаль», – брезгливо подумал вождь и вышел вон.
Дождь и не думал стихать. Стало еще темнее, почти сумерки, хотя времени было едва пять часов вечера. Вернуться Кофи решил тем же путем.
Он спустился от домика Петрухина к озеру и берегом стал пробираться к дому Кондратьевых. Закутанный в плащ-палатку, он почти сливался с пеленой дождя и желто-зелеными кустами.