Анахрон (полное издание)
Шрифт:
Ножищи в чунях с ременной оплеткой. Сорок пятого размера чуни–то, не меньше.
Чего им надо? Откуда они взялись? Чего хотят? И, главное, как от них избавиться?
Блин, ведь убить могли! Ведь действительно убить могли. Сигизмунда запоздало затрясло.
Мужики стояли молча и неподвижно. Может, за Лантхильдой пришли? Или мстить?
Долгополые рубахи навыпуск. У одного — безрукавка мехом наружу. Пояса с бляхами на все брюхо. Ножи.
А морды–то, морды! Один наискось пятерней рожу кровью вымазал.
Глаза светлые, водянистые. Туповатые как будто. И холодные–холодные. Убьют
— и не поймут.
Тот, что с перемазанной рожей, — рыжеватый. Коты такими рыжеватыми бывают.
У второго патлы как солома. Как грязная солома. Давно не мытая и, видимо, давно не чесаная.
— Вы что, мужики? — немеющими губами пробормотал Сигизмунд. — Нет здесь ее… Исчезла… Не моя вина…
И осекся, чувствуя, что лепечет и вообще выглядит жалко.
А мужики продолжали сверлить его испытующими взорами.
Сигизмунд собрался с духом, подавил неуместную дрожь и рявкнул:
— Эй, вы! Лантхильд — хвор?
Великаны переглянулись. На их лицах проступило искреннее изумление. Можно подумать, только что у них на глазах обезьяна заговорила по–человечески.
Потом тот, что с желтыми волосами, тяжко обронил:
— Лантхильд ист ин замма хузам.
И скрестил руки на груди, слегка выпятив вперед живот.
Очень монументально. У Сигизмунда так явно не получится.
И снова наступило тягостное молчание.
Тоска, отступившая было перед лицом смертельной опасности, вернулась к Сигизмунду и стремительно росла. Он почувствовал себя в осаде. Анахрон осадил его в его же собственном доме.
Может, лунница их притянула? Почему тогда не Лантхильду? Пока не поздно, надо перехватить инициативу. Нам бы ночь простоять, а утром — звонить Никифоровичу. И отгружать перемещенных. Пусть натурализует. Или пусть старому пердуну Шульце или Шутце — как его — в Боливию «молнию» отбивает. Мол, приезжай, партайгеноссе, на этот раз твоих принесло. Арийцев с лошадиными мордами.
И в задницу всех! И звездец!
Сигизмунд, грозно насупясь, уставился на зигфрида с соломенными волосами и рыкнул:
— Брозар! Лантхильд! Аттила! Хуз! Гайтс! Айзи! Аспид! Анахрон! Хрен вам всем!
Желтоволосый согнал с морды заскорузлую хмурость. Просветлел даже. Молвил неспешно, действуя по тому же принципу, что Сигизмунд:
— Лантхильд! Манна! Барнило! Сигисмундс! — И, подумав, добавил еще несколько ключевых слов: — Ого! Озо! Фидвор фоньос! Гизарнис карахо!
И замолчал, как автомат, у которого кончился завод.
Сигизмунд понял, что на эту реплику надо как–то реагировать. Иначе ночь не продержаться.
Поэтому, поднапрягшись, Сигизмунд выдал следующее:
— Ик им Сигисмундс! Ик им микила! Ик им махта–харья! Ик им генеральный директор!
Бросив взгляд на рыжего, Сигизмунд вдруг заметил, что тот — жуткая кровавая маска — виновато помаргивает. И глаза у него голубые и раздолбайские.
Ночь. Конец XX века. Центр Санкт–Петербурга. Комната. В паркетном полу торчит меч. Рядом валяется газовый разводной ключ в розовых цветочках. Неподвижно стоят три патлатых мужика и тупо пялятся друг на друга. Словеса бессвязные выкрикивают.
Вечно вы, Сигизмунд Борисович, в какую–нибудь идиотскую историю влипаете! А другие в это время спят. Или эротический канал по евровидению смотрят.
Сигизмунд обратился к рыжеволосому вполне дружески:
— Зу ис Вавила.
Не узнать его было невозможно. Вавила до смешного был похож на карикатурные изображения, созданные во множестве Лантхильдой.
Тот сперва растерялся, но потом просиял. Стал что–то многословно объяснять. На меч показывал, на разводной ключ. Мол, уж прости, земеля, так уж вышло… С кем не бывает — ошибся…
Сигизмунд махнул рукой:
— Идемте чай пить.
А у самого в голове опять мелькнуло: только бы ночь продержаться.
* * *
Современный стереотип поведения — Hello, Bob! How are you? A drink? — с этими парнями явно не проходил. Препровожденные Сигизмундом на кухню, остановились. Видно было, что табуретки чем–то страшно поразили их воображение.
Сигизмунд показал им, чтобы сели. Те осторожно устроились, Вавила — видимо, от застенчивости — на самый краешек. Как и следовало ожидать, кувырнулся. Хмурясь, поднялся на ноги. Видимо, счел, что над ним подшутили. Посмешищем сделать захотели, за плачевную ошибку отомстить.
Сигизмунд поспешно усадил Вавилу в свое кресло. Чтобы не зарезал.
Вошел кобель. Боязливо обнюхал чуни. Тихонько порычал на Вавилу.
— Хундила, — поведал Вавила Сигизмунду. И глазами спросил хозяина: можно ли настырной хундиле пенделя дать?
Сигизмунд потрепал пса за уши.
— Миина хундила, — пояснил он.
Вавила с сомнением поглядел на животное. Затем разразился чинной неспешной, но очень многословной речью. «Хундсы» в речи мелькали часто. Видать, немало славных хундсов повидал на своем веку Вавила.
Когда тот замолчал, заговорил брат Лантхильды. Вамба его, кажется, зовут.
Вамба высказывался в том смысле, что безмерно много хундсов, свирепых и славных, обитают вкруг аттилиного хуза. И не такие это ублюдки, что при Вавиле трутся, объедками питаясь, а предивные хундсы. И знал бы Вамба, что в дому сигисмундсовом хундсы потребны, пригнал бы целую стаю.
Все это излагалось не только пространными речами, но также с помощью жестов, обильного и разнообразного звукоподражания и великого количества выразительных гримас.