Аналгезия
Шрифт:
— Слова, слова. Так я и поверил, что меня убьют сразу, если заподозрят в том, что я хотел убить тебя. Не по правилам бы это было, верно?
Порсена некоторое время мучительно соображал, что бы сказать в ответ. Как-никак, час был — ни свет, ни заря, где тут взять свежую голову?
— Ты меня раздражаешь, римлянин, — сказал он наконец.
— Гай Муций, — подсказал я снова, забавляясь.
— Ты умрешь, Гай Муций, — продолжал он.
— Ничего нового для меня в этом нет, — заверил я его.
— Ты умрешь медленной жуткой смертью…
Ничего кроме смеха это вызвать
— Насколько жуткой? — полюбопытствовал я. — Уж не думаешь ли ты, царь, что имеешь дело с обычным смертным? Смотри. — Я оглянулся на одного из парней с копьями. — Эй, приятель, принеси-ка мне одну из тех жаровенок.
Приятель и не подумал шелохнуться, изображая из себя дуб дубом, но заинтригованный Порсена велел ему исполнить мое приказание. Солдат послушно покинул свой пост, взял одну из пышущих пламенем жаровен у «трона», перенес поближе ко мне и сердито поставил на землю. От сотрясения в черноту ночи взвился вихрь искр.
— Ну, ладно, — сказал я, милостиво кивнув солдату, который опять взялся за копье, и снова поглядел на любопытствующего царя. — Так что ты там говорил обо всяких там ужасах для меня?
И я самым непринужденным жестом положил правую руку в огонь, небрежно опершись ею прямо о черно-золотисто-алые угли. А заодно сам с любопытством прислушался к своим ощущениям. Н-да, как я и думал — по-прежнему хоть бы что… Только через некоторое время немного задымило и потянуло жареным. А в остальном — ничего.
С минуту все ждали в гробовом молчании, потом народ вокруг вдруг заволновался, принялся цокать языками, ахать и ругаться на все лады. А я стоял себе, и безмятежно любовался пламенем.
Порсена откашлялся.
— Эй, римлянин, тебе не жарко? — осведомился он с некоторым сомнением в голосе.
— Никаких проблем, — отозвался я. — Так о чем бишь мы? Ах, да, кажется о том, не свернуть ли тебе лагерь, и не отправиться ли восвояси, раз боги так желают?
Вокруг словно вихрем пронесся взволнованный шепот: «Боги… боги!..», и стих.
— Боги… — пробормотал Порсена, глядя на мою поджаривающуюся руку, и нервно сглотнул. Его поразило не столько то, что я продолжаю преспокойно держать ее в огне, но и то, что голос мой при этом ничуть не изменился. Даже будь я чокнутым храбрецом, должно же было появиться в нем хоть какое-то напряжение, показывающее, что я хоть сдерживаюсь, а боль прекрасно чувствую.
Кто-то из солдат слабо застонал и грохнулся в обморок. Как по команде, к нему присоединились еще несколько.
— Вот видишь, царь, — сказал я мягко, — у тебя нет шансов в войне против Рима. Что такого ты можешь причинить нам, над чем бы мы не посмеялись?
Порсена оторвал завороженный взгляд от огня и потрясенно, испытующе посмотрел мне в глаза. Я, посмеиваясь, снисходительно покачал головой. Он тем временем цепко изучил каждую черточку моего лица, и у него в сердцах вырвалось:
— Проклятье! Хоть бы один мускул дрогнул! Эй, как тебя там, можешь убрать из огня свою руку. Пожалуй, я пощажу тебя.
— Зачем? — возразил я, не двигаясь. — Мне и так хорошо.
Меж тем, рука моя начала уже обугливаться, устрашающе шипя и брызгая искрами с нее капал жир. Кого-то на заднем плане вывернуло наизнанку. Порсена топнул ногой.
— Убери руку, говорю тебе! Довольно! Клянусь всеми злыми духами!
— Сдаешься? — не унимался я.
Кто-то из солдат издал вопль ужаса и бросился, сломя голову, прочь, во тьму. Порсена побагровел, вскочил со своего «трона», который тут же развалился на части, и выхватив меч, бросился ко мне.
— Ну? — подначил я, когда он был уже совсем близко.
Он застыл, занеся меч и покачиваясь. Мы вперились друг в друга взглядами, а пламя все плясало свой дикий танец, хоть уже затухая, яростно шипя и плюясь, словно вместе со мной насмехаясь над ним, и над всеми смешными страстями человеческими, которые мне, несчастному, непонятны и недоступны.
— Ты не человек, — просипел он возмущенно. В его голосе был неподдельный страх. Я не ответил, только зловеще улыбнулся. Он медленно опустил свой меч, взял его за лезвие, и протянул мне рукоятью вперед.
— Прими его, — прохрипел он с несчастным видом.
— Принимаю, — сказал я, беря меч левой рукой и наконец убирая правую, или то, что от нее осталось, из жаровни.
— Что ты за демон? — спросил он слабым голосом. — Или бог? Как твое имя?
— Гай Муций, — терпеливо повторил я в который уже раз. И поглядев на свою правую руку, добавил: — Сцевола [1] .
1
Левша (лат.)
Он бессильно кивнул и, опустившись на колени, припал лбом к земле.
— Уходи отсюда, слышишь? — велел я.
— Да, величайший, — отозвался он.
— Хорошо, — одобрил я, и, отвернувшись, отправился восвояси, унося с собой его меч как трофей. Никто и не подумал меня остановить, хотя некоторые пытались по дороге прикоснуться хотя бы к моему плащу, а то и к моей обгоревшей руке, словно стремясь получить благословение, а иные просто шарахались в стороны, бормоча защитные заклинания.
В свой лагерь, проклятье на всех его стражей, я вошел так же легко, как и в неприятельский.
Пинками разбудив первых попавшихся сторожей, я спустил на них всех собак, после чего с их помощью поднял весь лагерь, предъявив всем меч Порсены, а заодно обратив их внимание на то, какая во вражьем стане царит суматоха.
К рассвету Порсена свернул свой лагерь и отступил.
Теперь уже героем, демоном или богом меня называли свои. Наверное, это должно было быть приятно, но я по-прежнему ничего не чувствую. А также — не гонюсь больше за тем, чтобы что-то почувствовать. Иногда, когда я гляжу на свою правую руку, мне начинает казаться, что я все же что-то в ту ночь чувствовал, раз этак погорячился — надо было сунуть в огонь все-таки левую руку, а не правую, тогда мне не пришлось бы сейчас диктовать эту историю вместо того, чтобы записать ее самому.