Андрей Белый. Новаторское творчество и личные катастрофы знаменитого поэта и писателя-символиста

Мочульский Константин Васильевич

Последний отдел собрания стихотворений озаглавлен «После звезды»; в него, в переработанном виде, включается сборник стихов 1922 года «После разлуки». О нем автор говорит кратко: «Стихотворения этого периода заключают книгу: они написаны недавно, и я ничего не сумею сказать о них: знаю лишь, что они – не „звезда“ и что они после „звезды“…

Меня влечет теперь к иным темам: музыка „путей посвящения“ сменилась для меня музыкой фокстрота, бостона и джимми: хороший джазбанд предпочитаю я колоколам Парсиваля; я хотел бы в будущем писать соответствующие фокстроту стихи…»

Так раскрывается перед нами жизненная трагедия Белого. Светлые религиозные чаяния юности, экстазы мистика, чувствующего приближение Софии

Премудрости Божией, и вера в свое высокое избрание кончаются страшным срывом в люциферизм. Развенчанный пророк сознает себя мертвецом, и действительность представляется ему «глухими, непробудными пространствами России», под гнетом реакции. Та, с которой был связан для него период мистического озарения (Л.Д. Блок), покидает его. Она – не возлюбленная, а холодная Снежная Дева… Поэт ищет спасения в философии, но она приводит его к «черствой чувственности». За катастрофой «мистической» следует катастрофа «философская». И снова подстерегает его здесь лик Люцифера.

Третий период – «прижизненная смерть», кощунственные выкрики похороненного заживо. Но вот происходит встреча со второй возлюбленной – Асей Тургеневой. Мертвец пробуждается к жизни. Ася открывает ему новый путь – путь посвящения. Четвертый период (1912–1921) – новая мистическая волна, новое озарение Фаворским светом – и новое страшное крушение: Ася от него уходит, «духовная наука» уводит в кромешную тьму: доктор Штейнер сбрасывает маску: снова, в третий раз перед ним смеется лик Люцифера.

Музыка мистических зорь и антропософских посвящений заглушается грохотом фокстрота и джимми; колокола Парсиваля – джазбандом. Гибель большой души сопровождается звуками негритянского оркестра.

Глава 10

Последние годы

(1924–1934)

Мы почти ничего не знаем о том, как прожил Белый в России последние десять лет своей жизни. Он женился на своей старой приятельнице, антропософке К.Н. Васильевой, летом 1923 года, гостя в Крыму у М. Волошина, помирился с Брюсовым. В 1924 году переделал «Петербург» в драму «Гибель сенатора». В связи с этим автор вел переговоры с М. Чеховым, Мейерхольдом, Завадским и Таировым. Первое представление драмы в Московском Художественном театре состоялось 14 ноября 1925 года. Роль сенатора исполнял М.А. Чехов. Драма кончилась взрывом настоящей бомбы, убивающей Аполлона Аполлоновича. Его сын Николай Аполлонович сходит с ума.

В 1924 году Белый начал писать роман «Москва»; он вышел в издательстве «Круг» в двух томах. Первый том озаглавлен «Московский чудак», второй – «Москва под ударом». В июле – августе 1927 года он переработал его в драму, но эта переделка сцены не увидела.

В новом своем романе автор с непреодолимой завороженностью возвращается к «темам отца».

В хронике «На рубеже двух столетий» он предупреждает читателя: «Коробкин (герой романа „Москва“) не отец: в нем иная лишь черта взята в отражении жуткого шаржа».

Идея романа «разложение устоев дореволюционного быта и индивидуальных сознаний в буржуазном, мелкобуржуазном и интеллигентном кругу». Происходит борьба между германским шпионом Мандро, принадлежащим к тайному обществу «поработителей человечества», и профессором Коробкиным, ученым мировой значимости, сделавшим великое открытие. По замыслу автора, эта борьба символизирует «схватку свободной по существу науки с капиталистическим строем». Старый погибающий мир изображен в «жутком шарже». Этим заданием определяется структура и стиль романа.

Знакомые нам черты отца писателя искажены чудовищным гротеском: его «чудачество» преувеличено до маниакальности. Его идеи, его наука, его открытие, от которого должен перевернуться мир, – показаны в плане тихого помешательства. Стиль романа – безумные фантазии Брейгеля, жуткая дьявольщина Босха. Автор заимствует

из повести «Крещеный китаец» мотив самосозерцания отца в зеркале – но лицо его расплывается в зверскую гримасу: «В зеркале встретил он табачного цвета раскосые глазки: скулело оттуда лицо; распепёшились щеки; тяпляпился нос; а макушечный столб ахинеи волос стоял дыбом; и был он – коричневый очень!» Но в шаржи врывается реалистическое описание прошлого Коробкина-Бугаева. Отец его был военным доктором, сосланным на Кавказ. Сын родился в фортеции, ушел из дому, учился в первой московской гимназии, был первым учеником; в пятом классе получил известие о смерти отца. Снял угол на кухне у повара, бегал по урокам, голодал… «Складывалась беспросветная жизнь; и понятно, что Ваня пришел к убеждению, – невнятица жизни его побеждала ясностью лишь доказуемых тезисов. Так вот наука российская обогатилась ученым».

Философия Коробкина точно повторяет философию математика Бугаева. «Скрижаль мировоззрения его, – пишет автор, – разрешалась в двух пунктах. Пункт первый: вселенная катится к ясности, к мере, к числу; пункт второй: математика уже докатилась: мир – наилучший».

После этих просветов в действительность действие снова погружается в «невнятицу» (любимое слово Белого). В тоне грубого шаржа изображается лекция Коробкина в университете. Выйдя на улицу, рассеянный профессор пишет мелом свои исчисления на черном квадрате остановившейся кареты и попадает под лошадей. Его привозят домой, и он долго лежит с рукой в гипсе. С ним случаются нелепые и невероятные происшествия. Так, уходя от Мандро, он вместо шапки надевает на голову… кота. Чествование Коробкина, как основателя «Математического сборника», заканчивается шутовской сценой. Студенты качают юбиляра, рвут на нем платье, давят; он скачет по лестнице на одной ноге, растерзанный, взъерошенный, звероподобный. «Скакание Коробкина, – читаем мы, – в сопровождении больно его наделявших пинками и даже щипками, оравших и вспотевших людей, походило на бред в стиле Брёгеля, нарисовавший скорей бичевание, чем прославление».

Наступает лето перед войной (1914 год); Коробкин живет на даче под Москвой, читает «Математик амюзабль» и наблюдает жизнь муравьев. И вдруг понимает: в мире, в котором он живет, его открытие принесет только гибель: его нужно уничтожить. «Если бы царство науки настало, – говорит он, – служители наши за нас подвизались бы. Но оно – не от мира… Жестокое время наступит, когда убивающий будет кричать, что он истине служит; припомни – я сказывал». Он едет в Москву, чтобы сжечь бумаги; в дом проникает шпион Мандро и требует выдачи ему «документа». Коробкин отказывается. Тогда провокатор подвергает его чудовищной пытке, описание которой почти невыносимо читать. Ослепленного, истекающего кровью и обезумевшего от боли Коробкина везут в дом умалишенных. По улицам бегают мальчишки с листками: «Мобилизация!»

«Начинался пожар мировой; где-то молния ударила».

В искривленном зеркале шаржа деформируется «тема отца». А вместе с ней пародийно искажается и сопутствующая ей тема «семейной драмы». Жена Коробкина, Василиса Сергеевна, изменяет мужу с профессором Задопятовым, в чертах которого злобно окарикатурен профессор Н.И. Стороженко. Свидание Задопятова с его «Сильфочкой» изображено в тонах непристойного фарса. У Задопятова «белеющая кудрея волос», «мясная навислина носа» и «морщавенький лобик». «Задопятов усядется – выше он всех: великан; встанет – средний росточек: коротконожка какая-то». У него ревнивая жена Анна Павловна, «круглоголовая тучная дама», – строгая, твердая и честная. Она предпочитала И.И. и П.И. Петрункевичей всем прочим кадетам и посещала «Курсы для кройки». Хозяйка меблированной комнаты, в которой происходят свидания маститого профессора с женой Коробкина, Василисой Сергеевной, подслушивает разговор любовников: