Андрей Миронов: баловень судьбы
Шрифт:
«В спектакле был последний эпизод, сыгранный Мироновым совсем на ином уровне, чем все остальное. Эпизод остался в памяти как пример редкостно глубокого, строгого и сосредоточенного существования актера. Его Рудин прошел значительный этап своей жизни. Я увидел, как из молодого, пылкого, романтичного, страстного и, может быть, по-своему поверхностного юноши он превратился в человека, трудно прожившего жизнь. В этом эпизоде Андрей играл судьбу человека, много скитавшегося по России, много повидавшего и о многом передумавшего. Человека, душа которого исстрадалась за судьбу народа и который был не только страдающим, но и обреченным.
Актер точно отобрал выразительные детали. Причем ни одно из тех привычных и так многими любимых средств использовано не было. Он был почти статичен. Только скупые, даже осторожные движения и взгляд, как бы устремленный в себя и выражающий все перенесенные страдания. Аскетизм его существования поразил меня тогда: оказывается, он мог быть и таким!
Небольшой русский провинциальный городок, захолустный край. В убогой гостинице встречаются после долгой
Но вернемся к событиям осени 69-го.
В октябре театральный репертуар Миронова сложился следующим образом: 3-го – «Интервенция», 6-го – «Женитьба Фигаро», 8-го – «Интервенция», 10-го – «Дон Жуан», 12-го – «Баня», 13-го – «Женитьба Фигаро», 14-го – «Интервенция», 15-го – «Женитьба Фигаро», 19-го – «Баня», 22-го – «Дон Жуан», 27-го – «Интервенция», 29-го – «Женитьба Фигаро», 31-го – «Клоп».
Между тем полным ходом двигалась к своему воплощению идея Плучека о постановке революционного мюзикла. Как мы помним, основой для этого должна была стать «Первая Конная» Всеволода Вишневского, новую редакцию которой писал драматург Александр Штейн, однако в процессе работы к Штейну внезапно пришла другая идея: написать пьесу о самом Вишневском, а главную роль доверить Андрею Миронову. Когда тот узнал об этом, то поначалу испугался: ведь внешне он совсем не был похож на Вишневского. Но после того, как Плучек объяснил ему, что это будет за спектакль, все сомнения улетучились. И Миронов отправился к Штейну, чтобы обговорить все нюансы предстоящей роли.
Вспоминает А. Штейн: «Андрей пришел ко мне домой. С прекрасной и подкупающей жадностью вынимал из меня все, что я знал о времени и его героях.
Завороженно вглядывался в старые фотографии, засыпал меня неожиданными вопросами, всматривался в заснятого войсковым фотографом бывшего мальчика из петербургской дворянской семьи, которого водили гулять в Летний сад, сбежавшего в 1914 году из дома на Западный фронт, ставшего лихим разведчиком, за храбрость награжденного двумя Георгиевскими медалями и Георгиевским крестом – высшими солдатскими наградами… И вот он уже матрос с «Вани-коммуниста», разбомбленного корабля Волжской флотилии, которой командовал мичман Федор Раскольников, а вот – пулеметчик Первой Конной, а вот писатель, друг и единомышленник Всеволода Мейерхольда.
Показываю Андрею записи, сделанные Вишневским в его дневниках, его, уже послевоенные, размышления. Пишет с горечью о том, как он, Вишневский, «переносил по инерции в литспоры прежние военные восприятия». Не забуду, с каким напряженным вниманием слушал Андрей приведенное мною его, Вишневского, чистосердечное признание: «Некоторых из моих оппонентов я ненавидел, как врагов на фронте, и нужно было несколько лет, чтобы привести себя в норму, чтобы остыть, чтобы отличить врагов настоящих от друзей». Признание, которому не откажешь в честности и в способности соизмерить свои заблуждения с истиной… Андрею казалось – и справедливо – очень, очень, очень важно передать двойственность и противоречивость характера Всеволода, дружившего с Сергеем Эйзенштейном, с Александром Таировым, ополчавшегося на так называемые «потолочные» пьесы Афиногенова, хотя, с другой стороны, активно поддерживавшего талант и произведения Юрия Олеши… Не понимал и не принимал Михаила Булгакова, что было одной из его серьезнейших и печальнейших ошибок…
Помнится, говорили мы с Андреем о пленительности образа Ларисы, навеянного знаменитой Ларисой Райснер, и я рассказывал ему о трагической судьбе ее мужа, Федора Раскольникова. Андрей прочитал книгу ее удивительной, прозрачной и мужественной прозы и удивился, узнав, что она умерла своей смертью уже в мирное время, после Гражданской войны… Ему были важны реальные подробности времени, тут он был дотошен до педантизма… В процессе работы над ролью он снова наведывался ко мне и к моим книжным полкам…»
Репетиции спектакля «У времени в плену» начались поздней осенью. Помимо Миронова в нем должны были участвовать: Анатолий Папанов (Сысоев), Нина Корниенко (Лариса Райснер), Татьяна Ицыкович (Ольга Берггольц) и др. Что касается возлюбленной Миронова Татьяны Егоровой, то ее Плучек своим вниманием обошел, доверив безголосую роль в массовке. Егорова, естественно, переживала, но виду не подавала. Отказав, причем не единожды, Плучеку, она тем самым сожгла за собой все мосты.
Миронов репетировал роль Вишневского самозабвенно. Несмотря на то что в душе он давно не питал никаких иллюзий относительно событий октября 17-го, диссидентом он не был и существующий режим если не уважал, то во всяком случае почитал. Этому режиму он был обязан многим: хотя бы той же славой, которая свалилась на него буквально в одночасье. И на роль Вишневского Миронов возлагал большие надежды: такие же, какие он лелеял пять лет назад, когда соглашался играть роль Фридриха Энгельса в фильме «Год как жизнь». Ведь ему-то хорошо было известно, что будь ты хоть с головы до ног обласкан рядовым зрителем, однако на ролях типа Графа, Фигаро или Жадова высоких званий не заработаешь.
Ноябрь в театре начался для Миронова с «Женитьбы Фигаро» – он играл в нем 1-го. 2-го это была «Интервенция», 4-го – опять «Женитьба Фигаро». Затем на целых три недели «Фигаро» из репертуара театра вылетел, поскольку спектакль покинул один из главных исполнителей – Валентин Гафт, игравший графа Альмавиву. Инициатором ЧП стал Валентин Плучек. Сразу после спектакля он собрал артистов в комнате отдыха и принялся разбирать их игру, что называется, по косточкам. Больше всего досталось почему-то Гафту. Плучек высказал ему кучу претензий, а в конце своей речи и вовсе скатился до банального оскорбления, заявив, что актер ведет себя на сцене, как обыкновенный урка. Может быть, в ином случае Гафт пропустил бы эту фразу мимо ушей, но только не теперь. Дело в том, что в последние несколько месяцев его отношения с главрежем вконец испортились и Гафт давно подумывал об уходе из этого театра. Благо идти было куда: тот же «Современник» давно предлагал ему работу. В итоге не успела оскорбительная фраза Плучека растаять под сводами кабинета, как Гафт поднялся со своего места и молча вышел. Спустя несколько минут на стол Плучеку легло заявление Гафта об уходе. И хотя Плучек понимал, что потеря такого актера чревата большими проблемами для труппы, он вынужден был это заявление подписать – поступить иначе не позволяла природная гордыня. После чего режиссер вызвал к себе Миронова и поставил его перед фактом: Гафт уволен – ищите нового графа Альмавиву. Поиски длились недолго. Новым графом суждено было стать актеру Александру Ширвиндту, которого Миронов хорошо знал до этого – они неоднократно пересекались в разных компаниях. До 1967 года Ширвиндт работал в Ленкоме, но когда оттуда выгнали режиссера Анатолия Эфроса, ушел вместе с ним в Театр на Малой Бронной. Однако там пути режиссера и актера разошлись. Эфрос поставил «Трех сестер» и собирался отдать роль Вершинина Ширвиндту. Но затем в планах режиссера что-то изменилось, и эта роль досталась другому исполнителю – Николаю Волкову. Ширвиндт за это обиделся на Эфроса и одной ногой был уже за порогом театра. Именно в этот момент на его горизонте и возник Миронов со своим Альмавивой.
Поскольку Ширвиндту предстояло в кратчайшие сроки разучить свою роль, он репетировал ее, что называется, не покладая рук. Миронов помогал ему всем чем мог и даже более того. Что вполне объяснимо: после запрета «Доходного места» именно «Фигаро» стал его визитной карточкой. И лишаться ее у него не было никакого резона. Но пока новая редакция «Фигаро» только готовилась, Миронов играл в других спектаклях. Так, в праздничный день 7 ноября это была «Баня» В. Маяковского. Далее шли: 9-го – «Интервенция», 14-го – «Дон Жуан» 17-го – «Интервенция», 18-го – «Дон Жуан», 23-го – «Баня», 25-го – «Интервенция». Вечером 26 ноября Миронов снова надел на себя костюм обаятельного плута Фигаро. А роль Алмавивы играл Ширвиндт, который к тому времени стал для Миронова не только коллегой по работе, но и близким товарищем. Как только это произошло, центр тусовочной жизни актеров «Сатиры» переместился в роскошные апартаменты Ширвиндта на Котельнической набережной (в сталинскую высотку семья Александра Анатольевича переселилась в 65-м). Теперь чуть ли не каждый выходной (в театре он выпадал на четверг) часть труппы собиралась у него и гуляла до утра, выпуская пар по полной программе. Иной раз пределов весьма вместительной квартиры актерам было мало, и тогда они совершали стремительные вояжи в другие районы города, а иногда и в другие города. Пальма первенства в этих междугородних вояжах, безусловно, принадлежала колыбели революции – городу Ленинграду, где у Миронова была масса родственников и друзей. Обычно эти поездки выглядели следующим образом. Сразу после вечернего спектакля тусовщики мчались на Ленинградский вокзал и садились в «Красную стрелу». Спустя несколько часов они были уже в Питере. Там они гуляли по городу и его пригородам (Царскому Селу, например), затем заваливались в гости к Кириллу Ласкари, который теперь жил не один, а с актрисой Ниной Ургант и ее сыном от первого брака Андреем. Там тусовщики закатывали пир горой и, вволю повеселившись, «вечерней лошадью» (все той же «Стрелой») возвращались обратно в столицу.
Между тем именно в ноябре Егорова внезапно обнаружила, что снова беременна от Миронова. Поначалу она испугалась, помятуя о своей прошлой беременности два года назад. Но затем взяла себя в руки и честно призналась во всем отцу будущего ребенка. Говоря ему об этом, она была готова на любую отрицательную реакцию, однако то, что она услышала и увидела, сразило ее наповал: Миронов внезапно запрыгал по комнате и стал кричать: «Ура, у меня будет ребенок!» Егорова поняла: ее возлюбленный наконец-то созрел для того, чтобы быть отцом. Но радость их длилась недолго. Как только эта новость разнеслась по театру, тут же нашлись доброхоты, которые донесли ее до ушей матери Миронова. Другая бы на ее месте только обрадовалась: ее сын станет отцом, а они с Менакером – бабушкой и дедушкой. Но Мария Владимировна не хотела такой судьбы ни себе, ни сыну. Егорова продолжала категорически ей не нравиться, поскольку не имела за душой ничего: ни состоятельных родителей, ни громкого имени и положения в обществе. Разве такую невестку она хотела видеть рядом со своим знаменитым сыном? Нет, нет и еще раз нет! Миронова немедленно вызвала Егорову к себе на Петровку, 22. Разговор был короткий: хозяйка потребовала, чтобы Егорова сделала аборт. А когда та заартачилась, Мария Владимировна мгновенно перешла на крик. Гостья попятилась из квартиры. Когда она спускалась по лестнице, до нее все еще доносились крики из мироновской квартиры: «Я вам устрою… Вы не получите ни копейки!..»