Андрей Миронов и его Женщины ...и Мама
Шрифт:
Это было славное место, где по вечерам играл знаменитый джаз-оркестр Александра Цфасмана, место, где собирались только свои, ведьдля того, чтобы попасть в ресторан, требовался специальный пропуск. Ресторан Дома Грибоедова в «Мастере и Маргарите» описан Булгаковым с натуры. Прототипами послужили два известных столичных ресторана — при Доме Герцена [1] и при Клубе театральных работников.
Кстати, прототипом директора ресторана Дома Грибоедова Арчибальда Арчибальдовича послужил Яков Данилович Розенталь, директор ресторана Клуба театральных работников. Он и впрямь был черноглазым красавцем
1
Дом Герцена, в котором когда-то родился автор «Былого и дум», расположенный по адресу Тверской бульвар, 25, в 1920-е годы был занят рядом литературных организаций, самыми крупными из которых были РАПП — Российская ассоциация пролетарских писателей и МАПП — Московская ассоциация пролетарских писателей.
…Ужин был в некотором смысле прощальным — послезавтра, 23 июня, Менакер уезжал вместе с труппой на гастроли в Армению, а Миронова была вынуждена остаться в Москве с Андрюшей. На самом же деле вечер в ресторане оказался прощанием с прежней, довоенной жизнью. Той жизнью, которая иногда казалась такой трудной, но на самом деле была светлой и безоблачной. Разумеется, гастроли отменили и Александр Семенович остался в Москве с семьёй.
Война поначалу не нарушила театрального рас — писания. Шли заявленные спектакли и срочно готовился к выпуску антифашистский спектакль, для которого Менакер писал пролог и музыку. Война была где-то далеко.
Да, война была далеко, но она быстро приближалась к Москве. В ночь на 22 июля германская авиация начала бомбёжки. «Граждане, воздушная тревога!» — скоро эти слова станут привычными, можно даже сказать — обыденными.
Услышав сигнал воздушной тревоги, родители хватали четырёхмесячного сына и, вслушиваясь в нарастающий гул моторов, спускались в бомбоубежище — подвал своего же дома.
Вскоре обвыклись, стали приходить в бомбоубежище с книжкой. Там был яркий свет — неслыханная роскошь для затемнённой ночной
Москвы, и можно было коротать время за чтением. Некоторые приходили с шитьём или какой- нибудь другой работой. Педантичные немцы бомбили обстоятельно и подолгу — часов до четырёх утра.
«Закрасили голубым звезды Кремля, из Василия Блаженного в подвалы уносят иконы. — писал в июле 1941 года в дневнике писатель Всеволод Иванов. — …Чтобы освободить подвалы для убежишь/жгут архивы. Трамваи полны людей с чемоданами; по улицам ребята с рюкзаками и узелками. Детей стало заметно меньше, а женщин больше. Исчезли люди в шляпах, да и женщины. хотя и носят лучшие платья, но ходят без шляп».
Началась эвакуация, в которую собрались вчетвером — вместе с няней Анной Сергеевной, к тому времени ставшей для всех просто Аннушкой. Уезжали в суматохе, толчее, растерянности. Верили, что вернутся, но понимали — это случится нескоро. Неразбериха тогда царила ужасная.
«Огромная вокзальная площадь, — вспоминала писательница Мария Белкина, исследователь творчества Марины Цветаевой, — была забита людьми, вещами; машины, беспрерывно гудя, с трудом пробирались к подъездам. Та самая площадь трёх вокзалов… Но с Ленинградского вокзала уже никто не уезжал! С него некуда было уезжать. Все уезжали с Ярославского или — как мы — с Казанского.
Мелькали знакомые лица. Эйзенштейн, Пудовкин, Любовь Орлова (я случайно окажусь с ними в одном вагоне). Все пробегали мимо, торопились,кто-то плакал, кто-то кого-то искал, кто-то кого-то окликал, какой-то
А я стояла под мокрым, липким снегом, который всё сыпал и сыпал… Стояла в луже в промокших башмаках, в тяжёлой намокшей шубе, держана руках сына, завёрнутого в белую козью шкурку,стояла в полном оцепенении, отупении посреди горы наваленных на тротуаре чьих-то чужих и своих чемоданов, и когда у меня окончательно занемелируки, я положила сына на высокий тюк и услышала крик:
— Барышня, барышня, что вы делаете, вы же так ребёнка удушите — вы положили его лицом вниз!..»
Первым пристанищем стал Нижний Новгород,в ту пору называвшийся Горьким.
Вчетвером заселились в двухместный номер гостиницы «Москва», тогда это было не тесно, а наоборот — очень вольготно, чуть ли не по-царски, ведь поток эвакуированных рос с каждым днём. На новом месте уклад остался прежним,разве что без бомбёжек. Менакер и Мироновавместе с остальной труппой Театра эстрады и миниатюр начали работать на сцене местного драматического театра [2] , а Аннушка продолжила нянчить Андрея. Справлялась она, несмотря на возраст, неплохо, правда иногда годы и усталость брали своё и няня могла заснуть на скамейке в сквере с ребёнком на руках. Бог миловал — обходилось без беды.
2
Нижегородский государственный академический театр драмы имени Максима Горького — один из старейших в России. Основал его страстный театрал князь Николай Шаховской, переехавший на постоянное жительство в Нижний Новгород. В феврале 1798 г. Нижегородский публичный театр (так он тогда назывался) дал свой первый спектакль — комедию Фонвизина «Выбор гувернёра». Роли исполняли крепостные актеры Шаховского. Князь отвёл под театр один из собственных домов и управлял своим детищем более четверти века, вплоть до кончины.
В Горьком пробыли меньше месяца — руководство отправило Театр эстрады в… плавание. Да- да, в настоящее «агитационное» плавание на теплоходе по Волге-матушке. Плавали до октября, а дальше предстояли сухопутные гастроли — Ульяновск, Куйбышев (Самара), Ташкент… В Ульяновске Андрюша внезапно затемпературил, изрядно перепугав этим родителей, но буквально на следующее утро выздоровел.
Александр Семёнович не мог дождаться окончания гастролей в Ульяновске и отъезда в Куйбышев, где жили его родители. У дедушки с бабушкой находился и первый сын Менакера Кирилл Ласкари, эвакуированный из Ленинграда.
Кирилл Ласкари, которому тогда было шесть лет, вспоминал о первой встрече с восьмимесячным братом: «Впервые я увидел Андрея на перроне железнодорожного вокзала. Шла война. „Ташкентский" (имеется в виду поезд, следовавший до Ташкента. — А. Ш.) прибывал в Куйбышев глубокой ночью. Очень хотелось спать.
— Сейчас мы его увидим, боже мой. Не спи, Кирочка, — говорил дед Сеня.
Голова моя лежала у него на плече. Глаза слипались, убаюкивал цокот копыт по булыжной мостовой. На вокзал мы отправились заранее заказанным гужевым транспортом.