Андрей Рублев
Шрифт:
Скоро Остей понял, что взялся за непосильное дело. Но он был внуком Ольгерда, унаследовал его упорство и честолюбие, всячески старался скрыть от окружающих недомогание и даже думать не хотел о том, чтобы идти на попятную. Теперь, правда, из–за болезни он редко покидал великокняжьи хоромы, редко обходил стены и башни Кремля. Горожане и селяне, или, как их звали, сироты, почти не видели его. Большую часть дня Остей находился в окружении бояр и церковников. О чем они советовались, в городе никто толком не знал, ибо посадских и слободских выборных на Думы не звали…
И сразу сказалось отсутствие единой воли в подготовке к обороне, не стало уверенности и порядка. Сидельцы готовились к осаде, кто как умел и мог. Лишь за день до приезда Лукинича в Москву, когда дым и багровые сполохи пожаров да сообщения дозорных известили о приближении ордынцев, осадный воевода позвал на Думу лучших людей московских. На все прясла в помощь тысяцким поставили искусных в осадном сидении детей боярских, и было решено в ближайшие день–два начать устанавливать на стенах тюфяки и великие пушки. Но многое так и не было сделано: не везде успели настелить крыши на зубцах, не все заборола изготовили, плохо заготовлялся ратный припас. Упущенное время трудно было наверстать…
У высоких дубовых ворот, которые вели на огороженный тяжелым массивным забором двор сурожского гостя Елферьева, Андрейка и кмети остановились. На стук оглушительно залаяли собаки. Долго не открывали. Лишь когда Михалка, сунув отроку в руки поводья коней, выхватил меч и нетерпеливо заколотил рукояткой по воротам, где–то в глубине двора хлопнула дверь, послышался глухой ворчливый голос:
– Эка, лешой, расстучался! Врата побьешь!..
– Будет, Михалка, чай, не к себе ломишься! – строго сказал Лукинич.
– А чего ж они, вымерли там, что ль? – покосившись на старшого, буркнул дружинник.
– Кого там несет нелегкая? Кто такие?..
– То я, дедка Корней, Андрейка! – крикнул отрок.
Лязгнул засов, и калитка приоткрылась. Но едва старый холоп Елферьева увидел вооруженных людей, он тут же ее захлопнул. На все уговоры Андрейки позвать матушку или Алену Дмитриевну – хозяйку дома – Корней лишь твердил односложно:
– Никого нетути, никого нетути…
– Подождем малость, – ободряюще похлопал Лукинич по плечу огорченного отрока. – Может, скоро кто объявится…
Ждать им пришлось недолго. Появившись со стороны Заруба, к воротам подбежали Савелий и Иван Рублевы.
– Андрейка, куда ж ты запропастился? – сердито крикнул старый оружейник; он запыхался, дышал часто. У Ивана удивленно поднялись белесые брови, румяное лицо засияло улыбкой. Бросился к Лукиничу; они расцеловались.
Старый Рублев заморгал, присматриваясь, потом раскинул руки да так и пошел на нежданного гостя.
– Не иначе Антон!.. Мы–та думали, ты в Костроме с князем великим. А тут свиделись негаданно, мил человек…
Наконец чернослободцы и дружинники вошли на купеческий двор.
– Не затворяй, Корней, Алена Митревна следом идет, – наказал старому холопу Савелий. – Мы–та еще с проулка приметили, что вои какие–то в ворота Елферьевские ломятся.
– Аленой Дмитревной хозяйку звать? – настороженно спросил Лукинич; второй раз услышал он это имя сегодня, и видно было, что оно сильно взволновало его.
– Да, Аленой Митревной… А ты, часом, ее знаешь, что ль? – бросил на него удивленный взгляд Савелий.
«Была и у меня когда–то Алена Дмитревна, Аленушка моя!» – с грустью подумал воин, но промолчал.
– Добрая женка у сурожанина. Всем взяла: лицом красна, да и сердцем тоже! – стал расхваливать хозяйку Савелий Рублев. – Сейчас увидишь ее, Аленушку. Она со старой моей поотстали… Сам Елферьев в Орду уехал торжище вести, а она, мил человек, нас и еще две семьи слободских в своем дворе приютила.
– Навряд ли Елферьеву и другим купцам до торжища ныне. Навряд уцелели там… – задумчиво протянул Лукинич.
– Выходит, верно баили, что купцов русских убили в Орде! – сразу помрачнев, бросил Иван.
– Когда с Костромы отъезжали, слышал, будто и вправду всех побили, – подтвердил Лукинич и тут же добавил: – Ранее ж говорили, что татары в Булгарах их полонили и при себе держат.
– Тогда уже не вернутся, – вздохнув, нахмурил седые брови старый оружейник, его оживление куда и делось. – Эх, и самого Елферьева жаль, да и кольчуг наших, больше года вязали… Вы, гляди, Алене Митревне не говорите только! закручинится вовсе! – спохватился он. – О–хо–хо… На все воля Божья! – сочувственно затряс головой. – Ну, чего мы тут стали, пошли в дом.
– Верно, пошли, – взял Лукинича под руку Иван. – Чай, ненадолго?
– Велел Остей, чтоб до вечерни явился.
– Коль так, не можно час терять. Поговорить есть о чем, да и с ночи в горле пересохло.
– Против такого ничего не скажешь, – улыбнулся Лукинич. – Только мыслю, надо хозяйку подождать.
– Об том, мил человек, не тревожься, – попытался увлечь его за собой Савелий.
– Погодим! – решительно остановил старика воин. Смутная тревога, ожидание чего–то словно сковали его. Чтобы отвлечься, стал рассматривать просторный двор. В глубине стоял большой деревянный дом в два яруса; на крыше пестро разрисованные коньки и петушок. Резные ставни были открыты, в оконцах блестела слюда. Сбоку дома стояла пристройка для дворовых людей, чуть поодаль – конюшня, хлев и птичник. Лошади и коровы, множество гусей и кур паслись во дворе. Высокие сосны и развесистые тополя росли вдоль плетня, огораживая сад и огород. В дальнем углу двора виднелось громоздкое дубовое строение с большим висячим замком на дверях – склад, где сурожанин хранил товары.
«Богато живут!» – подумал Лукинич; обернувшись к Ивану, хотел сказать что–то, но тут во двор вошли две женщины. Одна, пожилая, в зеленой паневе и кичке, – дружинник ее сразу узнал, – была жена старого оружейника Домна. Но вторая, одетая в ярко–синий шелковый летник с белыми парчовыми вошвами и обитый по подолу соболиным мехом…
У Лукинича неистово заколотилось сердце, к голове, туманя взор, прилила кровь; он даже руку поднял – осенить хотел себя крестным знамением.