Андрей Сахаров. Наука и свобода
Шрифт:
Один из сотрудников Сахарова вспоминает сказанное им уже во время политического инакомыслия «если не я, то кто?» и понимает это как проявление бесстрашия. [321] С неменьшим основанием в этой фразе можно видеть и трезвое осознание Сахаровым своего социального положения — положение «отца» водородной бомбы. Этот эмпирический факт укреплял его чувство личной ответственности, корни которой, разумеется, тянутся к семье, в которой он родился, и к «научной семье», в которой он формировался, и тем самым к наследию российской интеллигенции.
321
Ритус
Сахаров принимал на себя ответственность за будущее радиоактивное отравление планеты, но при этом вовсе не снимал ответственности за ее настоящее. Предотвратить ядерную войну, по его тогдашним представлениям, можно было только одним способом — поддерживая баланс ядерного вооружения с США. Советская ядерная мощь должна была заставить Запад искать политическое решение всех проблем, включая и самую главную — надежное обеспечение мира. И договор о полном прекращении ядерных испытаний казался тогда ему, как и советским руководителям, возможным промежуточным шагом к прочному миру.
Поддерживать баланс ядерного вооружения означало вполне конкретное дело — разрабатывать образцы вооружения все более совершенного и для разнообразных военных целей приспособленного, — придумывать, конструировать, испытывать и передавать военным. Для многих коллег Сахарова это была интересная, престижная и хорошо вознаграждаемая работа.
И вот 31 марта 1958 года советское правительство громко заявило об одностороннем прекращении ядерных испытаний. В майской статье об опасности испытаний Сахаров написал о безоговорочной поддержке советскими учеными этого «исторического, гуманного решения».
Вряд ли так уж безоговорочно отнеслись к этому ученые, которых он знал повседневно — на Объекте. Ведь они не разделяли сахаровское отношение к опасности испытаний. Кроме того, прекращение испытаний ставило под вопрос их профессиональное будущее. Но даже самые сознательные из них, в тогдашней советской фразеологии, кто ставил общественное выше личного, с большим недоумением узнали о решении правительства. Для них оно было такой же неожиданностью, как и для правительства США.
Сахаров узнал об уже принятом решении случайно, приехав в ЦК по совсем другому поводу. Сахаров очень хотел прекращения испытаний, но и он без восторга воспринял такой самодержавный — без консультаций со специалистами — способ ведения дел в сложной научно-технической области.
Но он слишком доверял послесталинскому руководителю страны — Хрущеву, чтобы дать волю сомнениям. Разоблачение Сталина, массовая реабилитация жертв террора и общая культурная «оттепель», провозглашение мирного сосуществования на XX съезде партии в 1956 году побуждала советского человека прощать очень многое руководителям страны, если человек этот держался социалистической ориентации (и — добавим — фактически не знал, что такое западный мир).
Осенью 1956 года Сахаров спросил Тамма, нравится ли ему Хрущев.
Я прибавил, что мне — в высшей степени, ведь он так отличается от Сталина. Игорь Евгеньевич без тени улыбки на мою горячность ответил: да, Хрущев ему нравится, и, конечно, он не Сталин, но лучше, если бы он отличался от Сталина еще больше.
Задним числом легко сказать, что Сахаров преувеличивал отличие Хрущева от Сталина, а западные лидеры преуменьшали. И все же с нынешней точки зрения, обогащенной историко-архивными знаниями, легче понять западных руководителей. Когда не веришь в историческую неизбежность всеобщей победы коммунизма, то гораздо легче заметить, что сама структура советского государства не изменилась. У пирамиды власти были по-прежнему очень крутые стены — слишком многое зависело от тех немногих, кто находился наверху, особенно от того одного, кто был в данный момент на вершине. По-прежнему пирамида предохраняла себя от раскачивающих внешних ветров, не допуская знакомства граждан страны с реальным внешним миром. По-прежнему пресса была под полным контролем правительства. Как это называть — автократия, диктатура или советская власть, — не так важно. Важно, что с таким режимом трудно иметь дело, трудно предсказывать его действия, трудно доверять и еще трудней проверять. И то, что советские руководители, похоже, действительно верили в особую историческую миссию своей страны по освобождению всего человечества, делало их еще менее надежными партнерами в международной политике.
Разоблачение сталинских преступлений виделось Сахарову и многим советским интеллигентам самоочищением и восстановлением истинного, ленинского социализма». Западный прагматичный политик в этом разоблачении видел просто инструмент борьбы за личную власть. Даже сейчас, когда видно, что то был сплав обоих компонентов, трудно установить их реальное соотношение.
Оба компонента сработали, когда в арсенал советской политики вошло «мирное сосуществование». Этот важнейший сдвиг в идеологии произошел в 1954—1956 годах, после долгих лет сталинской установки на неизбежность мировой войны, которая должна была привести к глобальной победе социализма. Рождение водородной бомбы помогло этому сдвигу. [322]
322
Подробный рассказ об этом см. в: Holloway, D. Stalin and the bomb, ch. 15, ch.16; Zubok, V. Pleshakov С. Inside the Kremlin’s cold war: from Stalin to Khrushchev. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1996, ch. 5.
В 1953 году два американских президента заявили об этом. В январе, два месяца спустя после первого термоядерного взрыва («Майк»), Трумэн в своей прощальной речи, не раскрывая масштаба мощности нового оружия, провозгласил, что термоядерная война «разрушила бы саму структуру цивилизации». В декабре Эйзенхауэр в своей речи «Атомы для мира» в ООН говорил о «вероятности уничтожения цивилизации». Четыре месяца спустя после испытания Слойки, он объяснил качественно новую ситуацию, созданную новым оружием: даже значительное превосходство в количестве ядерных вооружений у страны, подвергшейся нападению, не делает для нее приемлемой цену, которую она заплатит.
Физики — Эйнштейн, Бор, Сциллард — осознали это сразу же после рождения первого образца ядерного оружия в 1945 году. Политикам потребовалось удостовериться, что мощь ядерного оружия за считанные годы возросла в тысячу раз и что это вовсе не предел.
Первым советским руководителем, кто признал новую реальность, был Маленков, заявивший публично 12 марта 1954 года, что новая мировая война означала бы конец мировой цивилизации. Он был лучше других советских вождей подготовлен к этому признанию, намного более образован научно-технически (окончил МВТУ) и информирован. «Его человек» В.А. Малышев, также выпускник МВТУ, возглавлял атомный проект после Берии. 1 марта в испытании «Браво» американцы взорвали бомбу в сорок раз более мощную, чем Слойка, и Маленков получил анализ ситуации, сделанный Курчатовым и тремя другими видными учеными.
Так что 12 марта Маленков отвечал и на декабрьскую речь американского президента, и на мартовскую демонстрацию американской термоядерной мощи. Однако этот реализм во внешней политике стоил ему внутриполитического краха. Хрущев воспользовался этой возможностью, чтобы устранить своего главного политического конкурента, и раскритиковал его за отход от линии партии и за ядерное паникерство.
Не прошло и двух лет, как на XX съезде партии Хрущев, уже потеснивший своих недавних соратников, сам провозгласил, что партия взяла курс на «мирное сосуществование», можно сказать, на вооружение.