Ангел-хранитель
Шрифт:
Кто бы знал, как ему трудно жить такой жизнью, где все заранее за него спланировано и решено! Английская школа, куда попасть мог не каждый желающий, – пожалуйста. Институт – вот он, на тарелочке, даже особо напрягаться не надо, чтобы диплом получить, только появляйся там иногда. Работа тоже выбрана – компания дорогого дядюшки. Карьера расписана на долгие годы вперед, живи и наслаждайся. Любой другой ему позавидовал бы и сказал, что он с жиру бесится. Только не его все это: иностранные языки он терпеть не мог, электроника, которую он изучал в институте, стояла Фианитову поперек горла, и от поставок оргтехники у него скулы сводит.
Валера с детства мечтал стать энтомологом. Обожал стрекоз, бабочек, кузнечиков, отлавливал
Сопротивляться железной воле отца было бесполезно – все равно последнее слово останется за ним. К тому же пугала и перспектива загреметь в армию. Вдруг он не поступит или вылетит не доучившись? В армию Валера идти категорически не желал, служба – не для его нежной психики, к тому же она противоречит его пацифистским убеждениям. Немного поартачившись, он внял доводам родителя и сделал все так, как за него решили. Поступив таким образом, Валерий со спокойной совестью переложил ответственность за свою дальнейшую жизнь на других – он их послушался, поэтому, если что, виноваты будут они.
Учился Валера через пень-колоду, ходил с вечной кучей хвостов, с незачетами, двойками, пересдачами. Там спишет, тут ему повезет, где-то помогут, где-то закроют глаза. На худой конец, имелась тяжелая артиллерия – дядюшка Гера. Фианитов знал: в случае чего влиятельный родственник за него похлопочет и из института его не отчислят.
На пятом курсе Валерик уже работал в «Атриуме» заместителем начальника склада. Работал – громко сказано: он появлялся в компании от силы пару раз в неделю. Но никто и не возражал, все понимали: юноша готовится к защите диплома, и, главное, он – родственник Аскарова, и этим все сказано. Тем более что толку от молодого специалиста все равно не было. Очень скоро уволился начальник склада, и его место занял Фианитов. Должность небольшая, но, при умелой организации дела, денежная. Тут Валера вспомнил про Суржикова. Алексей не заставил себя долго уговаривать и принял предложение.
Прошлое столетие, 20-е годы
– Тебе хорошо, у тебя жена, дети, дом превосходный. Тебя все любят. А у меня что есть? Ничего! Детьми я не обзавелся, любимая женщина ушла, дом… Эх, разве это можно назвать домом? Конура собачья, не то что у тебя. – Он тоскливо окинул взглядом уютный домик с палисадником.
Дом Кустодиевых и вправду был замечательный: небольшой, аккуратненький, с блестящей на солнце крышей, резными ставнями и милым крылечком. Во дворе деревянный стол под рябинами, за которым так приятно собираться за обедом в летний день.
Митяй отхлебнул сладкого чаю из высокой фарфоровой чашки, надкусил румяную булочку с повидлом.
Дмитрий Артемьев забрел в этот гостеприимный двор не случайно. В последнее время его со страшной силой одолевала тоска, и хотелось выговориться, излить душу, но подходящего слушателя не было. Необходим был мудрый, душевный человек, понимающий толк в жизни. Единственным таким человеком для Артемьева оказался Борис Михайлович Кустодиев.
Они познакомились три года тому назад, на заводе, где трудился Митяй. Его подозвал бригадир и представил художнику. Митяй снял грязную рабочую рукавицу и протянул широкую лопатообразную ладонь. Кустодиев смотрел на него с интересом, словно разглядывал, что потом оказалось правдой, – мастер подыскивал натурщика для создания образа молодого рабочего. Дмитрий подходил идеально: открытый взгляд, славянское лицо с высокими скулами и плотно сжатыми узкими губами, прямой нос и упрямый подбородок – не боголепный красавец, но и не урод. Словом, то, что надо. Позировать Артемьев сначала наотрез отказался, но Борис его уговорил. Очень уж приятным и интересным человеком был Кустодиев. Умным, образованным и бесконечно добрым. Он, словно солнце, согревал людей лучиками своего обаяния, его хотелось слушать бесконечно долго, и Дмитрий, немного поломавшись, согласился.
Работа над картиной давно закончилась, и надобность в позировании отпала. Но Артемьева тянуло к живописцу, и он попросил разрешения навещать его просто так. Кустодиев не возражал, он был всегда рад гостям, а Артемьев, ко всему прочему, ему еще и нравился – чувствовался в этом молодом человеке некий внутренний стержень, были в нем упрямство и воля к победе. Борис знал: окажись тот в жестких условиях – непременно выживет. Пока жизнь его по-настоящему не стукнула пыльным мешком, он хандрит. Случись настоящая беда, и можно не сомневаться, Артемьев себя проявит, такие ни в огне, ни в воде не пропадают.
Борис, как всегда, был бодр и весел, он шутил и смеялся. Он умел превратить обычный день в яркий праздник, потому что сам был человеком-праздником. Никто не видел художника в печали, унылое настроение – не для него. Его озорные глаза светились радостью, и казалось, от него исходит солнечный свет. А юмор! Каким тонким чувством юмора он обладал! Борис острил, всех смешил, разыгрывал, и все его шутки были исключительно добрыми. Домочадцы его боготворили, друзья обожали, его дом всегда был полон гостей. «Счастливый человек, – говорили о Борисе. – Талант, слава, жена – умница и красавица, прелестные дети. Дай бог такую долю каждому!»
И никто не знал, как тяжело бывает художнику, как он мучается от боли. Всем, конечно, было известно о его болезни – паралич ног, приковавший его к инвалидному креслу. Но Борис Михайлович всегда выглядел таким жизнерадостным, что окружающие не воспринимали его недуг как трагедию. Он ни разу и словом не обмолвился о своем плохом самочувствии и другим такого не позволял, при любых обстоятельствах он делал вид, что здоров. И только жена Юлия знала, как он страдает. Нет, Борис ей ни в коем случае не жаловался – просто она тонко чувствовала его состояние и всячески старалась поддержать мужа, при этом умудрялась ничем не выказать своей посвященности в его болезнь. В их доме это было негласным правилом: ни слова о болезни. Все должны вести себя так, будто глава семейства здоров.
«Ну и что, что он инвалид, зато его любят, – размышлял гость. – Да если бы меня так любили, я бы не задумываясь отказался от своих ног! Что толку от здоровья, когда жизнь такая паршивая – хоть в петлю лезь от беспросветной тоски».
Дмитрия Артемьева никак нельзя было назвать человеком, обделенным судьбой: он из рабочей семьи, одет, обут, среднего росточка и внешности, звезд с небес не хватает, но и не дурак – в общем, не хуже других. Выбился в бригадиры, комнату получил в бараке, на заводе ему – почет и уважение. Молодой, здоровый мужчина, девки на него заглядываются, казалось бы, жить да радоваться. Но все время ему чего-то не хватало для счастья. Все вроде бы хорошо, но всегда находилось что-нибудь, портившее ему жизнь. Это «что-то» не было чем-то катастрофическим – так, мелкие неприятности. Но Митя был упрямым пессимистом и не мог радоваться жизни, пока в ней существуют недостатки. Он вечно был не в духе и ходил с унылой физиономией.