Ангел пригляда
Шрифт:
И главное, никаких тебе военных преступлений, просто присяга, контракт и служение Родине. Между нами, оно и потяжелее будет, чем на передовой. Там напротив враг, в руках у него оружие. Или ты его, или он тебя. А когда голый и босый перед тобой, да еще поглядывает заискивающе, слезно: куда меня, мол, и надеется до последнего, вот тут, правду сказать, требуются морально-волевые качества и идейная
Генерал Супрун еще раз оглядел бравого сержанта, сказал майору негромко:
– На пару слов.
Генерал, адъютант и майор вышли из кабинета, дверь за собой прикрыли аккуратно. Василий стоял, боясь глядеть на лысого, в голове вертелась одна только мысль: «За что его? За что?» К мысли этой почему-то примешивалось несвойственное Кураеву чувство стыда и тоски, и даже в ногах чуялась слабость.
Вдруг лысый заговорил – быстро, деловито:
– Сержант, тебя как зовут?
– Василий Кураев, – почему-то подтянувшись, отвечал сержант, хоть это было и не по уставу: нигде не сказано, что арестованному нужно рапортовать по всей форме и вести с ним светские разговоры. Тем более такому, с подозрением на шпионаж.
– Отлично. А меня – Рубинштейн, Иван Иванович.
– Рубинштейн? – упавшим голосом переспросил сержант. – Из евреев, что ли?
Тот только поморщился нетерпеливо, но законных сомнений не опроверг.
– У меня, – сказал, – в кармане мобильник. Я прошу тебя – возьми его себе. На него должны позвонить…
– Вас шлепнуть хотят, – перебил его Кураев, хотя за такие слова уже самого его ждал не выговор, а натуральный трибунал.
– Знаю, – кивнул загадочный собеседник, – потому и прошу. Звонок очень важный, нельзя его пропустить. А я, сам понимаешь, в ближайшее время буду вне зоны доступа.
– Да вы что, гражданин Рубинштейн, какой еще звонок?! – Кураев взволновался неожиданно для себя. – Вас расстреляют сейчас, вы это понимаете?
Рубинштейн опять кивнул, опять нетерпеливо. Хотя нетерпение его понять было можно: конец маячил совсем рядом, руку протяни.
– За меня не беспокойся, есть вещи поважнее, – проговорил Рубинштейн. – Твоя задача будет, как позвонят, встретить этого человека и довезти его куда скажет, целым и невредимым. Понимаешь, Василий, целым и невредимым? Это очень важно, солдат, очень важно…
Рубинштейн впился в сержанта глазами-лазерами, жег из-под очков. И Василий вдруг понял, что на самом деле очень это важно – ответить на звонок, гораздо важнее всего остального, что когда-то было в его жизни. Важнее даже того, что очень скоро сам Рубинштейн уляжется на снег с кровавой дыркой в груди, закатив в пустые небеса стеклянный белый взгляд.
Василий, ничего уже не спрашивая, подошел к Рубинштейну, порылся в карманах, вытащил старый, видавший виды мобильник. Еле успел спрятать – в кабинет зашли майор, генерал Супрун и его адъютант. Генерал подозрительно глянул на арестованного, потом на сержанта.
– Говорил что-нибудь? – спросил.
Василий с ужасом понял, что соврать ужасному генералу не сможет, ну, просто не посмеет. Но тут его словно кто в спину толкнул и рот сам, без его участия, браво отрапортовал:
– Никак нет, товарищ генерал!
– Что, и попыток не делал? – удивился Супрун.
– Так точно, делал. Но были нещадно пресечены…
– Молодец, хвалю, – кивнул Супрун, хотя и было в его голосе легкое сомнение.
Рубинштейна подняли, как был, в наручниках, повели на улицу. Конвоировал его Василий, сзади топали, на нервы действовали генерал с адъютантом.
Сержант вел приговоренного на задний двор и дальше, к небольшой лощине. Там, под прикрытием лесополосы, имелось у него укромное местечко – пристрелянное, тихое, хоть мать родную туда укладывай. Дно лощины мягко было присыпано снежком, в снегу же пообочь стояли невысокие, недавно высаженные и не набравшие еще силы клены и ольха. Среди голой степи место это казалось теплым, домашним, словно специально укрытым от превратностей войны.
Конец ознакомительного фрагмента.