Ангел русской культуры или Хроники онгона
Шрифт:
Каледин стоял на ногах и тяжело смотрел на пленника. Глаза генерала потемнели, стали похожи на два расстрельных ствола.
– Вы изменили присяге, вы пошли против государства и государственности, прикрывая прекрасными словами о счастливом будущем самое банальное предательство, – каждое слово генерала звучало как неотвратимый ружейный залп. – Неужели вы рассчитываете на то, что ваши нынешние хозяева вас помилуют? Оставят в своём «светлом будущем», которое вы им преподнесёте на блюдечке? Вы согласились на роль безответственной рабочей скотинки, добывающей хозяевам нужное, которую потом за ненадобностью непременно отправляют на бойню. Но я избавлю ваших доблестных
Он сделал движение рукой, смысл которого понять можно было только однозначно.
Над двором давно уже повисла пещерная тишина. Даже со скотного двора не доносилось обычных вздохов и возни крупнорогатых, суеты и кудахтанья кур. Казалось, сама природа прислушивается к негромкому голосу боевого генерала, не бравшего пленных, не прощавшего ошибок ни себе, ни тем более другим.
– В расход, – это слово было произнесено с видимым спокойствием, но с чётким выговором согласных, каждая из которых прогремела, как выстрел.
Пленник кивнул, как будто только этого добивался от противника.
– Одна просьба, ваше высокоблагородие…
Поскольку генерал молчал, всё так же неподвижно глядя перед собой, как будто застыл под тяжестью отданного им же приказа, пленник продолжил:
– Со мною дочь. Я хотел отвезти её к сестре в Батайск, да не учёл, что территория под вашим контролем, вот и не доехали. Отвезите девочку туда. Ребёнок не виноват в наших разногласиях, в этом мы одного мнения. Честь имею.
Он щёлкнул каблуками, поклонился и неспешно спустился с крыльца, кивнув хорунжему: веди, мол. Тот сделал знак казакам, и они подбежали с винтовками на изготовку. Скрип песка с гравием под сапогами разносился в морозном воздухе особенно явственно, а на старой липе за скотным двором обрадованно запел ворон. Вот уж воистину собачий нюх у этих траурных птиц.
Дверь сарая натужно закряхтела, в образовавшейся щели возникла голова Мишеля. Он настороженно осмотрел сарай, как будто в запертом помещении могла находиться какая-то досадная неурядица. Кэти сидела на колоде для рубки дров, подперев головку маленькими кулачками. Глаза настороженно и недоверчиво следили за адъютантом.
Но в следующее мгновение вся настороженность исчезла, испарилась, растаяла. Да и могло ли быть иначе: у Мишеля в руках покоилась большая кукла. Волосы у неё были забраны в мелкую золотую сеточку, которая вполне могла сойти за головной убор царицы Савской. Обмётка белого атласного платья, с пущенными вдоль подола вензелями из толстых парчовых ниток, также была золотой, а по кружевным прорезям рукавов сверкали драгоценные камушки.
Кэти заворожено смотрела на куклу. В это чудо невозможно, казалось, поверить, но кукла не исчезала. Напротив, Мишель с картинно беспечным видом подошёл к девочке и протянул ей игрушку.
– Это вам, мадемуазель.
– Мне? – Кэти всё ещё боялась поверить своему счастью.
– Да-да, берите, – он вручил девочке куклу, и та осторожно, как хрупкий цветок, приняла её на руки, тут же поправляя оборки роскошного платья и золотую сеточку на волосах.
– Это мне? – снова пролепетала Кэти, как бы ещё не веря в реальность игрушки.
– Да, конечно. Но у меня к вам небольшая просьба. Надеюсь, вы не откажетесь проехаться со мною к вашей тёте в Батайск? Здесь недалеко.
– А где papan [9] ? – глаза девочки тревожно блеснули.
– Ему необходимо задержаться, – Мишель попытался снова изобразить беспечность и повертел в воздухе рукой, затянутой в тонкую чёрную перчатку. – Но ваш papan задержится здесь ненадолго. Он непременно нас нагонит, вы даже не успеете по нему соскучится.
Кэти недоверчиво посмотрела в глаза корнету.
9
Papan (фр.) – отец.
И тут морозную тишину, повисшую стеклянным занавесом над станицей, раздробил нестройный винтовочный залп. Мишель оглянулся на дверь, передёрнул плечами. А когда снова посмотрел на свою юную собеседницу, ещё раз зябко передёрнул плечами. И было отчего: девочка, крохотная хрупкая девочка исчезла. Перед ним стояла маленькая старушка. Вмиг посеревшее, покрывшееся скорбными морщинками личико ничуть не походило на детское.
– Папочка… – всхлипнула она.
Мишель подыскивал слова, чтобы успокоить девочку, разуверить, обмануть, но она вдруг с размаху бросила красавицу куклу на пол и исступлённо принялась топтать её.
– Папочка! Папочка! – истерически вскрикнула она. – Я тоже стану настоящим большевиком! Я обязательно отомщу за тебя!..
«Струились лучистые дали, окурки и кровь на полу, ногами топтала я куклу, что дал мне Каледин в тылу…», – вспомнил Никита бабушкино стихотворение.
Плюшевый зайка в его руках смотрел жалобно, как бы говоря:
– Почему мы, игрушки, чаще всего страдаем от ваших взрослых игр? В чём мы виноваты?
Все пять лет супружества Никита прятал на даче игрушечного зайца и фотографии, с которыми расстаться почему-то было жаль, а Ляльке показывать не хотелось. Здесь же, в секретере, обретались стихи, писаные тоже давно, тоже не жене. Да и заяц серенький… Если б его увидела Лялька, то наверняка обиделась, ведь женщина, особенно русская, всегда болеет единоличностью.
Заяц плюхнулся на поленья, его серая плюшевая шёрст-ка сначала подёрнулась дымком, потом по ней пробежал лёгкий, едва заметный огонёк. Заяц жалобно пискнул, правая лапка игрушки откинулась в сторону, будто посылая воздушный поцелуй своему инквизитору. От неё. Прощальный. А была ли любовь, если обыкновенный плюшевый заяц превратился в фетиш?
Сверху на сгорающего в любовном онгоновом [10] огне зайца легли стихи, фотографии. И ещё стихи. И ещё. Чёрная пенка сгоревшей бумаги покрывала поленья, словно траурная кайма вокруг живого портрета огня. Сжигать себя – дело, оказывается, совсем непростое. Пусть стихи, написанные когда-то другой девушке, не имели никакого отношения к сегодняшней жизни, только это была неотделимая часть человеческой души. Так стоило ли сжигать память, уничтожать прошлое, из которого вылепилось существующее сегодня?
10
Огонь онгона – адское пламя, зачастую сжигающее человека изнутри.
– Лавры Гоголя спать не дают? – тихий голос, похожий на лепет ветерка в листве осины, вернул его к камину, к холодному летнему вечеру.
Никита скосил глаза. Рядом в другом каминном кресле уютно устроилась Лялька.
Вот так всегда! Она умела приходить незаметно, напоминать о себе в самые нежелательные минуты. Все годы их семейной жизни протекали вроде бы ровно и гладко, по авторитетному заявлению тёщи, женщины своенравной и своевольной до боли в печёнке. Впрочем, других тёщ в природе ещё не замечали, поэтому они и зовутся любимыми.