Ангелы на кончике иглы
Шрифт:
К правлению Двоенинов подкатил с шиком и поставил машину так, чтобы задний номер «МОС», да еще нулевик, из окна председательского кабинета было видно.
Председатель оказался на месте. Никанора Двоенинова он знал с послевоенного времени, а все ж инициативы не поддержал. Права правами, но Леша в Аносине давно уж не прописан. А участок на хорошем месте, отдадим его члену артели. Дом поставят новый, чтобы зажиточный уровень колхоза, если кто из начальства мимо по шоссе проезжает, не срамить. Так что ничего не выйдет.
– Ну, что там у вас в ЦК слышно? – председатель
– У нас все нормально, – сказал Леша.
– Нормально? Это хорошо, – сказал председатель. – Вообще-то, если посоображать, есть один путь…
Он подумал, что такие шоферы, как Двоенинов, на дороге не валяются. И если бы его возил шофер, который раньше работал в ЦК, это выглядело бы неплохо.
Получив приглашение вернуться в колхоз, Леха, конечно, в душе усмехнулся, но виду не показал.
– Если б дом обстроить, да семью к селу приучить, – ответил он уклончиво, – тогда подумать можно. А с другой стороны, дом ведь Агафьин, нельзя же его просто…
– Просто нельзя, – согласился председатель. – Но владелица имущества умерла, а земля не твоя и не моя, она колхозная, хоть под домом, хоть вокруг. Так что можно.
Тут вдруг Двоенинова-младшего осенило:
– А если мать с отцом разведется, дом на мать записать можно? Она ведь колхозница!
– Из-за этого разводиться?
– Не из-за этого. Давно собирались.
– Ну, это как суд решит.
По дороге в Аносино Леша притормозил возле магазина и взял без очереди бутылку водки. Как только мать, суетясь, поставила на стол еду, Алексей плюхнул бутылку, сам же пить не стал.
Бутылка быстро опустела. Никанор предложил моментом сбегать за второй, раз такой внезапный праздник, но сын тут невзначай сказал, что встретил председателя и тот обеспокоен судьбой Агафьиного дома. А выход есть.
Развестись с Никанором ради интереса Лешеньки мать, все смекнув, согласилась немедленно. Отец же заплакал.
– Я же воевал, Леха! Разве я за это воевал?
– Молчи! – гавкнула на него Клавдия. – Для семейной же пользы! Молчи, коли соображенья нету!
Никанор вроде как согласился, но слезы текли.
– Боязно все же, боязно.
– Да после опять сойдемся, дурень, – спокойно объяснила Клавдия. – А пока незаконно поживем… У тебя уж давно и не дымится. Главное, материн дом оформить на себя, чтоб не отобрали.
Она стала рассказывать Алексею, как прибиралась в Агафьином доме после похорон.
– Хламу вынесла гору, да еще осталось. Посмотри, может сгодится чего.
– Пешком или доедем?
– Можно и пешком, ноги не усохнут, но далековато…
Ей хотелось, чтобы Лешенька провез ее по деревне. Они поехали. Леша сам отпер замок и вошел в дом, оглядев его свежими глазами и примериваясь, как они с Любой приедут сюда на лето. Нужных вещей в тряпье не оказалось.
– Пожечь это все, только и разговору, – решил Алексей.
Всю стену и угол до окна занимал иконостас, во время оно спасенный бабкой из монастыря. Двоенинов сразу стал иконы снимать и посреди комнаты складывать. Клавдия молча глядела, понимала и не вмешивалась.
– Во! – назидательно сказал Алексей, закончив работу. – И просторней будет, и пыли меньше!… И мое положение все же надо учитывать. Давай, батя, все в огород!
– Давно пора! – заявил Никанор, беря свое за поражение в вопросе развода и торжествующе посмотрев на мать. – А я чего говорил!
Они стали таскать тяжелые, окованные медью иконы и складывать на грядку, еще влажную от только что дотаявшего снега.
– Как бы беды не было, иконы все-таки! – бормотала Клавдия, ходя следом…
– Если в чем не понимаешь, дак молчи! – наставлял ее Никанор. – Не то после разводу на другой женюся.
– Кому ты нужен, рухлядь? На ногах еле стоишь!
– А это неважно. Помоложе найду, не бойсь! Я себе цену знаю.
Настроился он вдруг озорно и иконы из дому в огород таскал бегом, подбадривая сына. В кучу с иконами Леша навалил старую одежду, две поломанных табуретки, подсунул подо все пачку старых газет и, вынув из кармана красивую ронсоновскую зажигалку, подарок Макарцева, подпалил. Тряпки после жара сухих газет сразу затлели, задымили. Табуретки начали обугливаться. Иконы же потрескивали, но, покрытые краской и металлом, загораться не хотели.
Если бы все это затеял Никанор, Клавдия огрела б его чем ни попадя, а иконы из огня вынула. Уж ежели не дома, дак пускай в сарае лежат, сохраняются. Мало ли чего? Все-даки Бог! Но сынок сам все соображает, коли офицером был, а сейчас работает в такой организации, главней которой и на свете нету. Уж он знает, что делает. Может, снова приказ был церковное уничтожать, а может, иконы ему чего подпортят, если кто донесет. В прошлом годе к бабке заходил один дачник, художник. Иконы эти, говорил, старые, семнадцатого века, что ли. Предлагал за каждую по восемьдесят рублев. А икон у Агафьи десятка полтора. Он бы и более дал, но бабка сказала, что иконы монастырские, продать их – тягчайший грех. Клавдия и не стала теперь про это говорить от греха подалее. Лучше уж пущай горят. Все же огонь есть стихийное бедствие, а деньги – одна корысть.
Алексей с отцом пошли в избу, поговорить о ремонте, прикинуть, сколько потребуется досок, да где бревна совсем осели от гнили и надо заменить. Решили все делать сами, никого не нанимать.
– На майские праздники и начнем. Только надо вам скорее съездить развестись.
– Ладно, Лешенька, ладно! – согласилась Клавдия. – Завтрева же и поедем. Только какую причину называть развода-то?
– Скажи, пьет… Алкоголик, мол, и все.
– Я – алкоголик? – возмутился отец. – Ну, это ты, Леха, загнул! Выпить, конечно, могу, но алкоголик – это совсем уже который того… А я?
– Что ты, батя, как маленький? Я, я! Тебе-то не все едино?
– Не слушай ты его, Лешенька! Несет глупости, ей-Богу! Страмота!
– Для бумажки же только, – пояснил Алексей.
– А, ну, если для бумажки тока, дык тогда конечно!
Когда Двоениновы опять вышли в огород, иконы уже вспыхнули. Заполыхали они после долготерпения чистым оранжевым пламенем, без чада и дыма. От всего остального золы уже навалило много кругом.
– Удобрение будет, – заметил Алексей, посмотрев на часы.