Ангелы на кончике иглы
Шрифт:
– Считай, договорились. Строчи.
– А кто поставит на полосу? Уж не Ягубов ли?
– Ягубову сегодня не повезло. Утром в редакцию приехал – вахтер требует удостоверение. Степан Трофимыч: «Я, папаша, Ягубов». Тот ему: «А мне все равно, Ягубов ты или нет, – давай удостоверение». Замредактора наш полез в карман и протягивает. Вахтер посмотрел: «Пропустить не могу – просрочено». – «Да ты понимаешь, кому говоришь?!» – «А мне и понимать не надо. Есть приказ Кашина – с непродленными удостоверениями не пускать». Ягубов потребовал удостоверение назад, ну, дернул, наверно. Вахтер психанул, разорвал документ пополам и вернул.
– И чем же кончилось?
– Мне позвонили. Я заказал разовый пропуск. А у Ягубова, как назло, паспорта не оказалось. Провел под залог своего документа.
– Сам поставил мышеловку и…
– Ан, нет! Сказал, что правильное дело иногда искажают несознательные люди. Анечка полдня воротник пришивала.
– Знаешь, Ягубов на статью может клюнуть.
– С какой стати?
– С той, – выпалил Ивлев, – что для него это способ подложить свинью Макарцеву. Газета выступит против МВД, а те устроят судилище его сыну.
– Ход! – осклабился Полищук и потрогал языком щеточку усов, словно проверяя, не отрасли ли; но идея тут же померкла в его глазах. – А если струсит?
– Ну а ты?
– Я?… Я бы, пожалуй, рискнул, – Полищук поиграл пальцами по столу, оттягивая принятие решения, потом глянул на часы. – Ягубов уедет часов в восемь. К этому времени материал должен быть готов. И без шума. Строк двести хватит?
– Уложусь…
– Сын мой! – произнес Тавров, выслушав краткий отчет Ивлева и устало массируя пальцами глаза. – Если хотите довести дело до конца, никаких обобщений! Главное в статье – что милиция у нас лучшая в мире, и только те три милиционера – случайное исключение.
Глядя ему вслед, Раппопорт вдруг подумал: а не Полищук ли положил на стол Макарцеву серую папку? Пожалуй, все же не он. Полищук – весь в словах, а в поступках – гораздо умереннее. Впрочем, приятно, когда человек оказывается лучше, чем ты думал.
Запершись, Ивлев вытащил из карманов два блокнота и от обоих сразу оторвал обложки, распотрошив листки. Он освободил середину стола, чтобы было просторнее, и стал раскладывать пасьянс: что вольется в статью, что может пригодиться, а что не подойдет наверняка, но пригодится на после.
«Отделение милиции старается не регистрировать краж и ограблений, чтобы занять лучшее место в соревновании с другими отделениями». Это может пригодиться, но вряд ли. «Когда сверху поступает приказ поймать определенного убийцу, в данном преступлении сознается 60—80 человек». Это не подойдет наверняка. В МУРе гордятся высоким процентом опознания трупов. В моргах порядок и чистота. В Лефортовском морге висит плакат: «Наш морг победил в социалистическом соревновании с другими моргами г. Москвы. Поздравляем с победой!» Из доклада руководителя этого морга: «Дело, товарищи, не в количестве, а в качестве обработки трупов. Родственники наших трупов всегда остаются довольны!» Это вообще записано просто так. А вот рассказ Какабадзе, диалог с Утериным, выписки из акта судебно-медицинской экспертизы – это так или иначе вольется в статью.
Построив в голове примерный план, Вячеслав положил посередине стопку чистой бумаги. Название пришло сразу, и он записал мелко, в уголке: «Мутная вода». Обкатанные критерии «можно» и «нельзя», то есть что пройдет и что не пройдет, помогали быстро обходить острые углы. Он скромно (помня завет Якова Марковича) изложил эпизод с Какабадзе в милиции. Ему приходило в голову, что статья не пройдет, ляжет в стопу других его статей, не напечатанных по тем или иным, а в основном по одной причине. Таких статей становилось у Славы все больше. Написанные по поводу сиюминутных событий, они быстро устаревали из-за отсутствия глубины и теряли исторический интерес из-за пристрастности. Раньше он мог катать о чем угодно и с завидной легкостью. Но едва посерьезнел, стало трудно писать для газеты.
От размышлений его отвлекло шуршание под дверью. На паркете шевелился клочок бумаги. Слава поднял и прочитал: «Пусти на минуточку». Ивлев повернул ключ. Надежда, оглянувшись, не видит ли кто, проскользнула внутрь и сама за собой заперла.
– Ты занят? Только покажу новые брюки. Нравятся? А вот здесь не очень стянуто? Потрогай…
Вежливо он прикоснулся к ней, и она прыгнула на него, как кошка, обвив руками и ногами. Вячеслав качнулся, но устоял, подхватил ее, поднял и посадил на стол, перемешав тщательно разложенные листки из блокнотов. Сироткина сползла вниз, продолжая стискивать его руками и ногами.
– Пусти, змееныш!
– Работай, мешать не буду, – она разжала руки и ноги.
Плюхнувшись на стул, Ивлев положил голову на рукопись, пытаясь успокоить возникшее сердцебиение и собрать оставшиеся недописанными фразы. Он слышал скрип паркетин, потом почувствовал, как она по-кошачьи гладит ему колени и легонько брыкнул ногой. Не тут-то было!
– Теперь ты мой! – донесся из-под стола ее радостный голос. – Если будешь сопротивляться, оторву совсем.
Он прикусил губу, протянул руку под стол и погладил Сироткину по волосам. Комната закачалась, поплыла и вдруг остановилась. Еще несколько мгновений Надя сидела на полу, потом поднялась и, стараясь ступать неслышно, направилась к двери.
– Запри за мной, труженик.
Слава распахнул окно, и сырой вечерний холод потянулся в комнату. Листки на столе зашевелились. Сырость довела Ивлева до озноба, но привела в чувство. Он запер фрамугу, заставил себя сосредоточиться и дописать еще два абзаца.
Материалы без визы «Срочно в номер!» печатались дежурной машинисткой поздно вечером на завтра. Светлозерская, едва Вячеслав вошел в машбюро, не спрашивая, взяла листки, будто почувствовала о чем они. Не допечатав до конца страницу, она выдернула ее из машинки и впилась глазами в покатые линии ивлевского бисера. Дважды пулеметная дробь ее «Континенталя» прерывалась: не веря своим глазам, перечитывала, как Какабадзе били. Оба раза Инна вставала и выпивала по полстакана холодной воды. Отколотив в конце «В.Ивлев, наш спецкор», она прибежала к нему.
– Я поеду, – сказала она, положив на стол статью. – Сейчас!
– Никуда ты не поедешь, дуреха, – мягко урезонил он, положив ладонь ей на ухо. – Больница-то тюремная…
Она села на стул и заплакала. Он поднял ее голову обеими руками, посмотрел, как слезы стекают по краешкам носа в рот, и медленно поцеловал сперва в один глаз, потом в другой.
– Поеду, – упрямо сказала она.
– Не поедешь, – устало повторил он ей, как ребенку. – Максимум, что я могу предложить, – заменить его на время.