Английская мадонна
Шрифт:
— Это уж точно, Джим! — расхохотавшись, согласилась с ним Теодора.
Ей не терпелось поблагодарить за все графа — он учел каждую мелочь для их удобства и этим словно был рядом с ними. Казалось, все вокруг напитано его любовью, свидетельства которой Теодора получала то тут, то там. Даже Маунтсоррель, когда они въехали в ворота поместья, не смотрелся теперь старой развалиной. В нем сквозило очарование старины, но на первый взгляд выступало благородство архитектурных линий… Или состояние души определяет то, что человек видит вокруг? Если безысходность на сердце — то ее он видит во всем? И наоборот: если ты счастлив, то и вокруг все светло и прекрасно…
И
Теодора подняла его с замиранием сердца — она поняла, что оно от Филиппа.
И подумала: может быть, брат пишет, что едет домой? Вот будет радость для всех…
В конверте она обнаружила чек на имя отца и записку.
Она быстро пробежала написанное глазами.
«Дорогая моя Теодора, ты должна простить меня, если я немного опаздывал с письмами в последние месяцы, но у меня не было ни минуты свободной.
То, на что я все это время надеялся, внезапно стало явью: мечты сбываются, и, если не произойдет ничего непредвиденного, я надеюсь через два или три года вернуться к вам неприлично богатым.
А пока что посылаю чек на сто фунтов и буду посылать такую же сумму каждый месяц до тех пор, покуда, как я надеюсь, не буду способен ее удвоить или даже утроить.
Моя милая сестренка, знаю, как ты должна была быть обеспокоена по поводу денег, когда я получил твое письмо с известием о болезни папы, но, надеюсь, теперь все пойдет по-другому. Обещаю, что, когда все-таки вернусь домой, преданность и самоотверженность, которые ты проявила, будут вознаграждены.
Передай папе привет и скажи, что я буду очень недоволен, если он не будет заботиться о себе так же, как о наших картинах.
Еще раз спасибо, дорогая моя Теодора.
Твой благодарный и любящий тебя брат
Филипп».
Он послал отцу сто фунтов! И будет посылать им еще…
В это трудно было поверить. Значит, они могут сейчас же выплатить долг мистеру Левенштайну и жить свободно, с ощущением, что стоят на ногах.
Джим, пока она читала письмо, помогал отцу подняться в спальню, и Теодора побежала наверх, сгорая от нетерпения поделиться с мужчинами хорошими новостями. Только бы не проговориться отцу про деньги, взятые у торговца картинами, мысленно напомнила себе Теодора. А добрый старый Джим и без того поймет, что за ними, можно сказать, уже нет никакого долга.
Дома Теодора с головой окунулась в заботы, которых требовало имение. И она привычно слушала, как Джим насвистывает за работой в сарае, отец же был занят Пуссеном, который, как с удивлением обнаружила Теодора, проделал путь вместе с ними.
Но она ждала новостей из замка. Ждала мучительно и нетерпеливо.
Каждый день она читала газеты, которые теперь могла позволить себе купить, со страхом: она опасалась, что прочтет отчет об убийстве графини Хэвершем…
Но ей попалась лишь формальная заметка в колонке для некрологов. Там сообщалось, что жена графа такого-то похоронена в фамильном склепе, церковная служба прошла закрыто.
Из Лондона тем временем прибыли ее новые платья, дорогие, восхитительные и очень модные, и розовый цвет был в точности тот, что выбрал Ван Дейк для своей Мадонны.
Кожа Теодоры казалась в новом платье ослепительно-белой. С темными волосами, разделенными на прямой пробор, и глазами, из глубины озаренными тайной надеждой, она была точь-в-точь Мадонна… И лицо ее излучало любовь.
Сегодня, одеваясь с утра, она, повинуясь какому-то странному чувству, надела дневное платье.
На деньги, присланные Филиппом, она, помимо покупки других нужных вещей, решилась заказать себе новый костюм для верховой езды. Излишество? Может быть… Но этот костюм она считала очень, очень необходимым…
И вот она стоит, вдыхая запах роз, в платье того же цвета, что и нежные чувственные лепестки самых прекрасных в мире цветов… Ей показалось — почудилось? — что она услышала стук колес за парадной дверью, и задержала дыхание. Наверное, это был просто шелест ее пышных юбок и шелковых подушек с кружевом, которые подкладывали теперь вместо кринолина, придававшего юбке объем.
И все же она была уверена, почти уверена, что слышала звон узды и шаги. Сердце ее застучало у самого горла.
Она не шевелилась. Боялась даже перевести взгляд. Замерла…
И вдруг он вошел.
Казалось, Кимбалл заполнил собой весь мир…
Оба стояли молча, устремив глаза друг на друга. Ни один не мог проронить ни слова. Но вот граф открыл объятия, и с тихим вскриком Теодора подбежала к нему.
Он крепко прижал ее к себе, и она почувствовала бешеный стук его сердца.
Теодора подняла к нему лицо, закрыла глаза, и их губы слились. Несколько минут пролетели в этом затяжном поцелуе, сказавшем обоим, как они любят друг друга и как счастливы, наконец встретившись.
Он целовал ее до тех пор, пока комната не закружилась вокруг них, а они не почувствовали, что вот-вот рухнут на пол… Или они просто летят в рай, который прежде искали, нашли, но он был недосягаем, а теперь они обрели его снова.
— Я люблю тебя! — задыхаясь, с трудом проговорил граф. Голос его был хриплым, срывался. — Я люблю тебя, моя милая, и больше не боюсь говорить об этом. Я люблю тебя! Я люблю!
И он снова ее целовал, страстно, властно и требовательно…
Все куда-то исчезло, осталась только любовь, такая сияющая и яркая, что ослепила их, и не было слов на земле, чтоб ее описать.
Вечность спустя, уже в ее спальне, граф попросил — бархатный тембр мужского голоса сводил ее ума:
— Позволь мне взглянуть на тебя, моя драгоценная. Мне все еще трудно поверить, что ты реальна и что до конца жизни мне не нужно будет довольствоваться твоим портретом.
— А я в первый раз надела сегодня платье, которое ты мне… подарил! Мне вдруг подумалось, что ты можешь приехать непременно сегодня! И я не ошиблась!
Он пальцем провел по ее щеке. Затем по бровям, по носу, коснулся губ… Они были припухшие, с легким изящным изгибом, нежные. Он поводил по ним пальцем… Это ее взбудоражило — она задержала дыхание, но не смогла удержаться, задвигалась, настойчиво прося новой ласки.
— Твое лицо — это лицо любви, — выдохнул граф.
— Я… люблю… тебя! — Слова ее были почти не слышны, но в них таилась глубокая страсть…