Английский детектив. Лучшее
Шрифт:
— Хорошо, что ты приехала, — сказал он, когда мы отъезжали от станции. — Бедная старушка, похоже, действительно очень хочет тебя видеть. Она решила, что ей уже недолго осталось, и, Богом клянусь, мне это неприятно говорить, но, похоже, она права. Когда это случится, я думаю, люди скажут «отмучилась». Тебе не кажется, что это отвратительное слово?
— Мне Марион не говорила, что она так плоха, — сказала я.
— Я не думаю, что она совсем плоха, но она сама так думает, а это очень важно. Наверное, каждый день, ложась спать, она говорит себе, что завтра может уже не проснуться. «Господи, если мне суждено умереть во сне, прими мою душу» и так далее. Мысли о смерти не
Но он ошибался. Бабушку Эмму страшила не смерть. То было нечто такое, что мне показалось еще более жутким. Она боялась, что сойдет с ума.
Узнала я это во время первого разговора, когда мы остались одни в ее спальне после обеда, который мы (она, я, Чарльз и Марион) провели вместе в большой и красивой, но несколько неприветливой столовой. В дом, расположенный в Северном Оксфорде на Элуэлл-стрит, которая отходит от Банбери-стрит, мы с Чарльзом приехали в четверть восьмого. Бабушку Эмму мы застали сидящей в гостиной у камина. Она была в симпатичной цветочной кофточке и длинной черной юбке, из-под которой торчали шерстяные тапочки. Тапочки и прислоненная к креслу трость оставались единственными указаниями на то, что она была не так здорова, как прежде, когда я видела ее в последний раз. Она всегда очень гордилась своими ступнями и лодыжками и на людях появлялась исключительно в элегантных туфлях, возможно, итальянских и безумно дорогих.
Но кофточка ее выглядела как новая, точно она недавно обновила гардероб, седые волосы были аккуратно подстрижены, и маленькое морщинистое лицо с острыми чертами и пронзительно-голубыми глазами не имело никаких признаков недавней болезни.
Марион присоединилась к нам ненадолго, но, сославшись на то, что ей нужно навести порядок на кухне, вскоре оставила нас. Мы выпили и поговорили о моей поездке, о недавних морозах, о сумасшедших ценах почти на все, о политике, делая вид, что ничего не происходит.
Мы с Марион были очень похожи внешне, хотя я немного выше ее и на два года старше. Вообще-то я такого же возраста, как Чарльз, которому в то время было сорок. У нас обеих каштановые волосы и карие глаза, овальные лица, которые никто бы не назвал утонченными, длинные тонкие шеи и узкие покатые плечи. Мы обе были стройны и, наверное, могли бы этим как-то пользоваться, да вот ни ее, ни меня природа не наделила вкусом в одежде. Хотя я научилась разбираться в этом немного больше Марион, поняв, что это дает определенное преимущество, если ты работаешь в лондонской конторе, в то время как в Северном Оксфорде это было не так важно. Еще я научилась лучше ее готовить. В тот вечер она накормила нас супом из консервов, ирландским рагу, бисквитом с заварным кремом и растворимым кофе.
Сразу после того, как мы поели, бабушка Эмма извинилась и сказала, что очень устала и будет ложиться, а затем спросила, не хочу ли я подняться к ней и немного поговорить. Я помогла Марион убрать со стола и сложить грязную посуду в посудомойку, потом подождала полчаса и поднялась в спальню бабушки Эммы.
В большой кровати, полулежа на нескольких подушках, она выглядела очень маленькой и сморщенной. На ней была бледно-голубая стеганая пижама, и на коленях у нее лежала книга, хотя я заметила, что на ней нет очков, — читать она не могла. Очки лежали на столике с другой стороны кровати под лампой — единственным источником освещения в комнате. Когда я села рядом с ней, она закрыла книгу и положила ее на столик, потом взяла меня за руку. Маленькие тонкие пальцы впились в запястье почти до боли.
— Дороти, ты догадываешься, зачем я хотела видеть тебя? — спросила она с тревожной ноткой волнения в обычно спокойном,
Я засмеялась (смех мой прозвучал, кажется, немного снисходительно), погладила ее по руке и сказала:
— Бабушка Эмма, вы, наверное, самый здравомыслящий человек из всех, кого я знаю.
Потом я поняла, что она говорит серьезно, и пожалела, что выбрала такой легкомысленный тон.
— Это находит время от времени, — продолжила она так, точно я ничего не говорила. — Я не думаю, что кто-то это заметил. У меня провалы в памяти. Я неожиданно забываю вещи. Бывает, я замечаю, что стою посреди комнаты, но не могу вспомнить, как я там оказалась или куда шла. Я могу начать предложение и к середине запутаться и думать, звучит ли это так же бессмысленно для остальных, как и для меня. А иногда бывает еще хуже. У меня случаются видения… Только вчера я видела бедного Бертрама, он стоял у кровати, показывал на меня пальцем и смеялся. Он бы никогда такого не сделал. Я знала, что это только видение, знала так же точно, как знаю, что ты сейчас сидишь рядом со мной, но я не могла заставить его уйти. — Ее голос сделался чуть взволнованнее. — Дороти, я так боюсь, что они об этом узнают и я стану совсем беспомощной!
Бертрам — ее муж, от которого она унаследовала свое богатство. Он умер от вирусной пневмонии около тридцати лет назад.
— А что страшного, если они узнают? — спросила я. — Они будут заботиться о вас. И вы же не боитесь, что они вас отдадут в какую-нибудь психиатрическую больницу? Сейчас такого не делают. Сейчас необыкновенно сложно определить человека в такое заведение против его воли, даже если он действительно сумасшедший. Но вы же сознаете, что о вас такого никто не скажет. Да и Марион с Чарльзом к вам хорошо относятся, правда?
— Но тут вопрос в деньгах, понимаешь?
Я, хоть и знала, что все в мире в конце концов сводится к деньгам, не сразу сообразила, о чем она говорит.
Она сложила руки на одеяле.
— Дороти, я хочу сделать тебя своим доверенным лицом, чтобы ты занималась моими делами, — сказала она. — Ты согласна?
Я очень удивилась.
— Конечно. Но не лучше было бы назначить Чарльза или Марион?
— Ты не понимаешь, — сказала она. — Нельзя назначать доверенных, если ты не в своем уме. И я боюсь, что если я подожду, то… то… Я уже говорила, мне иногда кажется, будто со мной не все в порядке и что будет еще хуже. Знаешь, было бы лучше, если бы я оттого инсульта умерла. Тогда все было бы намного проще. Но если я сейчас не назначу доверенного, потом, когда я перестану понимать, что делаю, все будет намного сложнее, и, если Чарльз и Марион даже и не отправят меня в психушку, они смогут делать со мной все, что захотят. Они упекут меня в какой-нибудь приют, и все будут говорить, как они все время чудесно обо мне заботились. Но они без моих денег не смогут определить меня в действительно хороший приют, где мне будет хорошо и где за мной будут ухаживать. Поэтому я хочу, чтобы мои деньги достались тому, кому я доверяю. Поэтому я и хочу знать наверняка, что это будешь ты.
Не сразу мне удалось ответить.
— Но почему вы не доверяете Чарльзу и Марион? — наконец спросила я.
— Марион не любит меня, — ответила она. — И никогда не любила. Она пришла сюда только потому, что это был способ дать Чарльзу то, что он хочет, — хороший дом. И это ни ему, ни ей ничего не стоило. Но ей скучно, и она хочет вернуться на старую работу.
До того как выйти замуж за Чарльза, Марион несколько лет работала библиотекарем в колледже Святого Ботольфа, и жила она тогда в собственном уютном домике в Камноре.