Английский пациент
Шрифт:
Он висел там, медленно вращаясь под вигвамом из шестов, которые держали блок. Харди обнимал его и одновременно расстегивал ремни подвески, высвобождая грудь, талию, бедра…
Вдруг он увидел огромную толпу, которая наблюдала за ним с расстояния метров в двадцать, слишком близко, что было очень опасно; в случае взрыва они могли бы погибнуть вместе с ним и Харди. Сержанту, конечно, было не до того, чтобы предупреждать и осаживать их.
Они молча наблюдали за ним, за индийцем, который склонился на плечо Харди и вряд ли мог сам дойти сейчас до джипа со всем своим оборудованием – инструментами, и канистрами, и одеялами, и переговорным
– Я не могу идти.
– Только до джипа. Еще несколько метров, сэр. Я соберу все наше имущество, не волнуйтесь.
Они немного постояли, потом медленно пошли. Толпа молча расступилась, давая дорогу. Люди смотрели на его смуглую кожу, босые ноги, мокрую гимнастерку, наблюдали за его измученным лицом, которое не узнавало и не воспринимало ничего.
Когда они дошли до джипа, Кипа начало трясти. По глазам больно ударило отражение света от ветрового стекла. Харди пришлось поднять его и устроить на пассажирское сиденье в джипе.
Когда Харди отошел за вещами, Кип медленно стянул мокрые брюки и завернулся в одеяло.
Потом сел. Он так замерз и устал, что даже не в силах был отвинтить крышку термоса с горячим чаем, который стоял рядом с ним на сиденье. Он подумал: «Мне, кажется, и не было страшно там. Я был только зол – из-за моей ошибки или из-за того, что в механизме мог оказаться сюрприз. Как реакция зверя на опасность, когда убежать нельзя и следует защищать себя».
И он понял теперь, что только Харди продолжает видеть в нем человека.
Кorда стоит жаркий день, каждый обитатель виллы Сан-Джироламо моет себе голову – сначала керосином, чтобы избежать появления вшей, а потом водой.
Кип лежит на спине. Его волосы разметались, глаза закрыты от яркого солнца, и он кажется удивительно беззащитным сейчас. В нем чувствуется робость. Когда он принимает такую позу, то больше похож на мифическое существо, чем на человеческое. Хана сидит рядом, уже почти высушив свои темные волосы. В такие моменты он рассказывает ей о семье и о брате в тюрьме.
Он садится, перебрасывает волосы вперед и начинает вытирать их полотенцем по всей длине [86] . А она, глядя на него в эти мгновения, представляет себе всех мужчин Азии, их такие же неторопливые движения, как у него, их спокойную, неспешную цивилизацию. Он говорит о священных воинах, а она ощущает, что он – один из них, суровый и видимый, останавливающийся только в эти редкие минуты, когда ярко светит солнце, когда он может быть беззаботным и неофициальным.
86
Сикхи давали обет не курить, не стричься, носить бороду, гребень в волосах и в качестве головного убора непременно тюрбан.
Его голова теперь откинута к столу, и солнце сушит волосы, которые рассыпались, напоминая колосья, перевесившиеся через край соломенной корзинки странно-забавной формы.
Хотя он из Азии, но в последние годы, в войну, словно бы приобрел английских родителей и, как подобает послушному сыну, следует их правилам.
– А мой старший брат считает меня дураком за то, что я доверяю англичанам. – Кип поворачивается к ней, в глазах поблескивают отражения солнечного дня. – Брат говорит: «Когда-нибудь у тебя откроются глаза». Азия все еще несвободный континент, и мой брат в ужасе от того, как легко мы бросаемся в войны, в которые ввязываются англичане. Мы всегда спорили с ним, потому что не сходились во мнениях. Он все время повторял: «Когда-нибудь у тебя откроются глаза».
Сапер произносит это, подражая разговорной манере брата. Его глаза плотно закрыты.
– Я возражаю ему, например, так: Япония – часть Азии, а ведь известно, сколь жестоко японцы обращались с сикхами в Малайе. Но мой брат словно не слышит этого. Он твердит, что англичане и теперь вешают сикхов, которые выступают за независимость.
Она отворачивается от него, прижав сложенные руки к груди. Опять вражда, вечная вражда в мире. Нескончаемая. Непреходящая… Она идет в дом, в его прохладу и темноту, чтобы посидеть с англичанином.
Ночью, когда она распускает пучок его прически, этот мужчина становится похож совсем на другое созвездие, руки тысячью экваторов раскиданы по подушке, волны его волос качают ее в его объятиях. Она держит в руках индийскую богиню, пшеницу и ленты. Когда он наклоняется над ней, волосы струятся вниз. Она может обмотать ими свое запястье. Когда он двигается, она не закрывает глаза и видит в темноте палатки, как вспыхивают то там, то сям маленькие электрические искорки в его волосах.
Кип всегда двигается не наобум, а вступая в отношения с чем-нибудь: стенами, зелеными изгородями, террасой. Он бегло просматривает все окружающее пространство. Даже глядя на Хану, он видит детали ее исхудавшего облика не сами по себе, а на фоне пейзажа за ней. Так же он наблюдает и за полетом коноплянки, охватывая вниманием не только птичку, но и в широких рамках то пространство, в середине которого она трепещет, поднявшись в воздух. Он прошел всю Италию, очищая ее от мин, и глаза его повсюду стремились замечать все предметы – кроме того, что было живым и недолговечным.
Единственное, к чему он никогда не присматривался, – это к самому себе. Кипа не интересовала ни его расплывчатая тень в сумерках, ни собственная рука, протянувшаяся к спинке кровати, ни его отражение в окне, ни то, что они о нем подумают. За годы войны он понял, убедился, выучил наизусть: единственно и абсолютно надежный и безопасный предмет – он сам.
Он проводит вечера с англичанином, который напоминает ему ель, виденную в Англии, в саду лорда Суффолка на краю утеса, смотрящего на Бристольский залив. У этой ели была больная ветка, тяжелая от старости. Ее поддерживало, как подпорка, другое дерево. Ель стояла там, будто страж, и, несмотря на дряхлость, угрюмость, корявую кору, в ней чувствовалось внутреннее благородство, словно она помнила, кому обязана этой поддержкой.
У него нет никаких зеркал, а тюрбан свой на голове он укладывает в саду, глядя на мошек на деревьях. Он заметил у Ханы пряди со следами хирургических ножниц. Ему знакомо ее дыхание, когда она кладет голову ему на грудь, на ключицу, где кость делает кожу немного светлее. Но она думает, что если спросит его, какого цвета у нее глаза, он не сможет ответить, хотя и обожает ее. Он засмеется и попытается угадать, но если она, черноглазая, закроет глаза и скажет, что они зеленые, он поверит ей. Он может внимательно смотреть в глаза, но не отмечать, какого они цвета. И пища, которую он ест, для него больше средство к существованию, чем что-то особенное, имеющее вкус или температуру, аромат или аппетитный внешний вид.