Анна Иоановна
Шрифт:
– О, совершенно. Однако я не могу достаточно надивиться беспримерному искусству…
– Практика, любезный маркиз, привычка, кое-какие знания… и больше ничего, об этом и не стоит говорить. Я пришёл переговорить с вами и условиться о многом.
– Слушаю вас, доктор, и заранее повинуюсь всем вашим предписаниям.
– Прежде всего, нам должно выяснить главный вопрос и наши отношения… Вам поручено всеми силами добиться разрыва союза России и Австрии, но при настоящем составе русского правительства это решительно невозможно.
– Я тоже опасаюсь, и это приводит меня в отчаяние.
– Отчаиваться нет повода, маркиз. Когда болезнь узнана, что самое главное, так средства
– Так скажите же, что делать?
– Нужно сделать переворот.
– Опять-таки переворот? да разве это возможно?
– Возможно и нет, смотря по тому, какие средства. Впрочем, можно обойтись и без насильственного переворота. Императрица больна серьёзно: у неё подагра и каменная болезнь. Я наблюдаю её уже несколько месяцев и, как врач, могу положительно определить, что она проживёт несколько месяцев и никак не больше года. Если ей наследуют Брауншвейгские, то, конечно, тогда союз с Австриею окрепнет и «весь запад будет в опасности от нашествия варваров», как сказано в ваших инструкциях, любезный маркиз, – говорил Лесток, лукаво улыбаясь.
– Этого не нужно допускать, доктор, но как?
– Очень просто: предъявлением более веских прав моей государыни и пациентки цесаревны.
– Но достанет ли у неё сил?
– У неё силы больше, чем вообще думают, и даже больше, чем думает она сама. Вся гвардия, а в ней главная сила, обожает память её отца, помнит цесаревну ещё ребёнком в его руках, помнит, как он выходил к ней со своею ненаглядною любимою дочкою, как ласкал её, и вот гвардия своё обожание отца перенесла теперь на дочь. Она много напоминает отца. Кроме гвардии, весь народ её любит и слепо верит астрологу Ламберта [36] , предсказывающему, что она будет императрицею. Я даже уверен, что если бы она предъявила свои права тотчас после смерти племянника Петра II, так герцогини курляндской не было бы здесь и следа.
36
Ламберта, учёный садовник в Царском Селе, которое тогда ещё не было городком, а было приписано с 1728 года, как собственность, к «комнате» её высочества Елизаветы Петровны.
– Зачем же она тогда уклонилась?
Лесток пожал плечами.
– Зачем? Вопрос трудный. Зачем в молодости мы часто делаем глупости, о которых жалеем впоследствии? Как только умер покойный император, я в ту же минуту ночью разбудил цесаревну и умолял её одеться и показаться войску… и всё было бы кончено. Как бы вы думали, что мне она тогда отвечала? «Ах, добрый Лесток, так холодно вставать…» Повернулась на другой бок и заснула.
– Может быть, доктор, она и теперь так же… так же… как бы вам сказать… беспечна?
– Не думаю. Десять лет много прибавили опытности, много накипело неудовольствий от тётки. Недаром же ведь и я в продолжение десяти лет работаю. Притом необходимо вам сказать, что цесаревна Елизавета прежде всего женщина, а женщины чувствительны к уколам женского самолюбия… и если вовремя суметь раздражить женскую гордость… Впрочем, вы как тонкий дипломат знаете это лучше меня.
– Хорошо, но всё-таки, как велика её политическая партия?
– Как видно, что вы, маркиз, только что приехали сюда и совсем не знаете России. Совершенно верно Лалли в записках своих назвал её ребёнком, родившимся слишком поздно, физически совершенно развившимся, но без всякого сознания своей духовной силы. Вы не обратили особенного внимания на это место, может быть, сочли его желанием блеснуть остроумием, а между тем оно верно. Какие могут быть политические партии в России? Я даже сомневаюсь, могут ли они быть когда-нибудь впоследствии. В политической партии основа – общественная идея, осознанная всеми членами известного кружка и к выполнению которой стремится кружок, а в России таких объединяющих и осознанных политических идей совершенно нет.
Лесток задумался, понюхал в несколько приёмов табаку и продолжил, как будто невольно опоражнивая весь накопившийся запас своих практических наблюдений:
– Русский народ – странный народ! Он добродушен, податлив, терпелив, а вместе с тем недоверчив и глубоко эгоистичен. Нередко встретишь людей с громадными дарованиями, высоким умом, способных быть вожаками в государственных переворотах, а между тем такие люди стоят одиноко, около них нет партии, а только сподручники. Каждый стремится к своей личной выгоде и занят только своим интересом. Жизнь, что ли, их так сложилась…
– Однако же, доктор, у них есть ведь свои национальные партии? Что вы скажете, например, о кабинет-министре Волынском?
– О Волынском? То же, что и о других. Он человек с большими способностями, но… и с теми же недостатками. У него слово и дело расходятся. На словах он человек государственный, с прочно сложившимися убеждениями, с бескорыстным служением обществу, а на деле – такой же придворный. От этого разлада около него не партия, а несколько лиц, преданных ему лично. Этот кружок невелик, бессилен и может показаться опасным только самонадеянному и, вместе с тем, такому трусливому нахалу, каков наш светлейший герцог. Этот кружок рухнет при первом столкновении, и вы из него ничего не выработаете. Неужели же вы думаете, маркиз, что мы упустили бы случай и не притянули бы к себе Волынского, с которым я прожил семь лет в Казани, с которым дружен и теперь?
– Всё, что вы мне говорите, доктор, для меня совершенно ново, и я так вам благодарен!
– Благодарить вам меня не за что. Вы, маркиз, хорошо понимаете, что я служу не вашим интересам, а той, которой предан душою и телом. Наши интересы совпали, вот и всё.
– Но скажу вам откровенно, вы выручаете меня из самого глупого затруднительного положения.
– Совершенно верно. Теперь вы можете сообщать правительству свои наблюдения о состоянии умов в России, и эти наблюдения будут, поверьте, самые остроумные и верные. Я хорошо владею русским языком, люблю толкаться в народе, как видите, в разных костюмах, а по званию своему придворного медика цесаревны имею возможность изучать и придворный круг. Притом же мне, как доктору, понимаете, может быть открыто многое, что по обыкновению скрывается от других смертных.
– И особенно такому доктору, как вы! Но позвольте мне сделать ещё один вопрос: какая будет политика царевны, когда она сядет на престол?
– На этот вопрос отвечать черезвычайно трудно. Во-первых, даже самому проницательному человеку невозможно предвидеть в будущем всех чрезвычайных обстоятельств – не знает же ведь сам оракул Андрей Иванович нашего настоящего разговора, – а во-вторых, здесь всё зависит от личного взгляда, а за взгляд женщины кто может ручаться? В одном я только совершенно уверен: в удалении всех лиц, гнетущих теперь цесаревну, а с удалением их тайный австрийский союз будет невозможен.