Анна

Посвящается девушке,

наделённой самой светлой душой

той самой, что помогла мне

осмыслить что такое настоящая любовь

Я люблю тебя, Аня.

I

Множество жизней и судеб переплетаются между собой в течение каждого мгновения, где-то там, в совершенно разных, далёких и близких уголках нашего мира. Люди встречают друг друга, находят, в надежде сохранить себя, в надежде создать что-то большее: будь то отношения, будь то дружба или же любовь. А в ряде же случаев, жизнь готовит людям наиболее сложные испытания, от прохождения всех этих этапов с самого начала: с зарождения дружбы, которая в конечном счёте оборачивается взаимной симпатией друг к другу. Но порой бывают ситуации, когда человек на протяжение четверти, трети, а то и вовсе половины своей жизни скитается в этих поисках, но обрести счастье ему не придаётся возможным, по ряду определённых причин. И нет, он встречает на своём пути тех, кто смог бы заполнить эту пустоту, но взаимности же как правило не удаётся заполучить. Возможно, такие люди являются избранными и находятся в этом мире ради какой-то цели, быть может даже и высшей, чем чёрт не шутит. Но такой оптимистичный взгляд на жизнь нередко натыкается на скалы приливов глубокой пессимистичности, когда эти неудачи с ним случаются снова и снова, и снова. В такие моменты остаётся надеяться лишь на одного Бога, но и здесь всё бывает не так гладко, как того хотелось бы. Порой, в моменты самого сильнейшего отчаяния накатывает волна чувств, будто даже сам Бог покинул тебя, оставил на этой бренной земле просто про запас, бесцельно и бездумно. Но кто бы знал всех планов Бога? Это известно лишь ему одному, а все эти домыслы, догадки и придумки, лишь следствие своего собственного отчаяния, которое человек и гасит за всеми этими стенами.

По-настоящему осознавать свой жизненный путь и своё предназначение, если таковое и вовсе есть, человек начинает лишь оказавшись на распутье между жизнью и смертью. Ведь не зря же до создания всего живого мира было ничего, а что по сущности своей есть это ничего? Это хаос, тёмная материя, существующая в хаотичном порядке: в ней нет начала, нет конца, в ней нет света и солнца, но нет и тьмы, есть лишь субстанция, что не подчинена ни одному закону физики, мироздания и божественному слову, просто пустота. Но именно эта пустота и этот хаос есть прародитель всего. Поэтому именно находясь на распутье между жизнью и смертью человек оказывается в этом самом хаосе, своём собственном, персональном хаосе. Можно ли в такие моменты доверять лишь воле случая? Нет, а воле судьбы и своих собственных сил? Безусловно, под пониманием “судьба” и кроется то самое божественное начало, если для нас судьба, это случайное стечение обстоятельств, которое привело к тем или иным последствиям, либо же свело с теми или иными людьми, то для Бога же судьба есть сценарий, сценарий, которому человеку суждено узнать полностью лишь к концу его жизни. Да и конец этой жизни как правило людям не предрешён, так что его более чем заслуженно можно записывать в одни из звеньев той самой судьбы. Ведь именно по воле Божьей мы зародились, ведь именно по воле Божьей мы пришли в этот свет и по его же воле мы умираем, проходя каждый своё собственное, личное для каждого испытание. Но порой же эти испытания оказываются настолько тяжёлыми, что в один миг человечество целиком теряет какую-либо веру в Бога, даже казалось бы те, кто связал свою жизнь служению ему: кто-то воспринимает такие ситуации как отрешение Бога от человечества в целом, кто-то же как финальное и главное испытание, которое рассудит человечество и поставит вопрос: “Простить ли первородный грех Адама и Евы ему или же нет?” И именно так всё случилось с нами…

Мы были детьми послевоенного периода, хотя, это весьма и весьма громко сказано, потому что большая часть нас родилась сразу или несколько позднее после окончания Второй Мировой Войны, но годы, что застали мы в своё раннее детство в понимании маленького и неокрепшего ребёнка можно было трактовать именно так: нехватка еды, нехватка медицинского оснащения и разбомблённые вражескими истребителями дома, театры, госпитали – всё это для нас было единственной настоящей реальностью. И почести, что отдавались военным и засилье этих военных во всех, даже в самых маленьких городах и поселениях, было обыденностью для нас. И в годы, когда, казалось бы, мир отошёл, воспрял от эха прошлой войны, обновился и восстановился, Бог не оставил нас без новых, пожалуй, в разы тяжёлых испытаний…

Прошло меньше года, как я окончил профессиональную подготовку и стажировку в одном из крупнейших челюстно-лицевых госпиталей Колумбуса и стал носить гордый и благородный статус врача-челюстно-лицевого хирурга, как сразу же был распределён работать, а вернее было сказать даже служить, в один небольшой провинциальный военный госпиталь на самой окраине своего родного штата Огайо, в закрытом военном поселении, куда, как меня убеждали мои начальники “не сунется ни один чёрт”.

Это был 1970 год, мне было всего 25 лет, когда я окончил полный многоэтапный цикл обучения по своей специальности и уже в эти годы неумолимо и постоянной основе отбывал на десятках операций в неделю. То были и гнойные операции по вскрытию проклятых абсцессов и флегмон и чистые операции, что носили больше плановый характер, но оно и понятно. Меня звали Томас Корнуэлл и мой род происходил из каких-то глубоких и почётных слоёв Англии, но при этом родился и прожил всю свою сознательную жизнь я в Колумбусе, потому что, когда началась война мать отправили в Америку, где казалось бы было безопаснее всего, как нас пытались в этом уверять все. Прошло практически 30 лет после войны, но в Англии я так и не побывал, никто к нам не вернулся оттуда и речей о родине мы просто больше никогда не вели. В детстве я не понимал того почему мы об этом не говорим, но с взрослением я всё осознал и больше не задавал таких вопросов никогда. Отрадно, не правда ли? Что люди с взрослением становятся, более черствея и чёрствость эта есть ничто иное как жизненный опыт, а коли опыт приводит к такому, то и жизнь не такая простая и радужная, как это могло казаться в детстве. Поэтому с тех самых пор, я понял одну главную вещь: взросление – это потеря оптимизма и красок жизни.

Почему-то сложилось так, что в какой бы коллектив я не попадал, будь то университет, резидентура или же даже работа, все всегда называли меня Томом, лишь изредка обращались ко мне в полной форме – “Томас”, толи я выглядел так молодо или же эта форма обращения была привычна для доброй половины моих знакомых. Но, впрочем, меня это никак не задевало, мне было по большей части плевать, так что реагировал на это я более чем спокойно. К тому же, работал я в этом месте, можно сказать, всего пару месяцев, ещё толком не был адаптирован к нынешним порядкам, устоям и коллектив всё ещё для меня был новым и местами даже незнакомым. Мой начальник, который заведовал отделением, в котором я работал был каким-то именитым и великим врачом и хирургом, как мне удалось понять учился он в Лондоне и сразу по окончании приехал сюда, где доброе количество лет отработал в центральном госпитале Колумбуса, а после был переведён сюда, заведовать нашим отделением. По возрасту ему было чуть-чуть побольше сорока лет, но выглядел он на тридцать, а то и вовсе младше.

Мои дни и в целом моя жизнь в этом месте была точной копией предыдущего дня: ранние подъёмы, ранние уходы на работу и пребывание на работе в течение нескольких часов в гордом и смиренном одиночестве, но когда начинался непосредственный рабочий день, жизнь в отделении резко оживала, становилось крайне людно и светло и этот уютный мирок, что царил здесь, буквально, мгновение назад превращался в какую-то рутину, полную всяких дел, проблем и сильнейшей усталости.

Когда я впервые здесь оказался, я оказался по большей своей части никому здесь не нужен, как порой бывает, появляется новый сотрудник, его вводят в курс дела, посвящают в эту жизнь, в эту обстановку и устои, в моём же случае мои представления остались лишь представлениями, ибо по сущности своей никому не было дела, по всей видимости все любили довольствоваться принципом: “Научили в резидентуре и на стажировке, так значит справишься и тут сам”, что и вправду оказалось самой истинной сутью этого места. Хотя, быть может это не только здесь такие были порядки, но и во многих иных учреждениях, ведь, по сути, мне больше нигде не доводилось бывать, кроме этого места. Я своими силами и своими наблюдениями примерно ко второму месяцу работы здесь смог более-менее освоиться в этих стенах, даже до операций уже начали допускать, пусть пока ещё и не до самых сложных и в большей своей степени до гнойных. Но, с другой-то стороны, каким будет хирург, который не в силах вскрыть даже обычную флегмону или же абсцесс? Правильно, не самый лучший, именно поэтому мною лишь за один месяц было вскрыто их порядком больше десяти штук, с учётом того, что это местечко, вовсе не заселённое практически, это даже не город, а небольшое пригородное поселение. Но говорят, что пациентов доставляют к нам из каких-то отдалённых военных частей, а уж там-то даже в мирное время флегмон и абсцессов десятки будет у солдат. Поэтому научиться здесь можно многому, поистине.

II

Я уже давно не замечал разницу между сном и бодрствованием, или сны мои были столь реалистичны или же бессонница стала частью меня неотъемлемо, но вставая с кровати я ощущал, будто я не спал, хотя бывали такие дни, когда я чувствовал будто бы выспался, но при этом помнил многие события прошлой ночи, как я ворочался, как я ждал рассвета и как я ждал и размышлял о дне грядущем. Сегодняшняя ночь была одной из таких же, когда я встал с кровати я понял, что сегодня мне удалось хорошо выспаться, а значит есть шанс быть более живее на день грядущий, который готовил меня к очередной рутинной порции, что постепенно перейдёт в очередную такую же, такой, своего рода, замкнутый круг, в котором мне предстояло крутиться много лет, быть может до самой старости.

Отметая из своей головы поток утренних размышлений, который выводил меня и затормаживал мою реакцию я быстро умылся, оделся и попил чай, а затем выдвинулся на работу, ввиду того что это поселение было небольшим, здесь каждый знал друг друга и не было огромных площадей и большого количества улиц, мой госпиталь располагался всего в пятнадцати минутах ходьбы от моего дома, поэтому я ходил туда пешком и даже если я порой опаздывал немного от своих задуманных графиков, я всё равно приходил туда раньше всех и оказываясь в раздевалке, где мы переодевались из своей уличной одежды в медицинскую форму и халат, я всегда оказывался первым. Отчасти это было большим плюсом, в виду того, что раздевалка была общей для всех и разделяли людей здесь лишь выставленные “щитами” шкафчики для вещей. Мне повезло с этим больше всего, ибо около моего шкафчика здесь располагалась целая каморка, которая в качестве “кармана” была образована другими таким же железными серыми шкафчиками, поэтому даже если бы здесь было море людей, я мог бы переодеться спокойно и без каких-то посторонних глаз.

Войдя внутрь госпиталя я сразу же свернул на лестницу, что вела в подвал, где и располагалась та самая раздевалка, открыв её своим ключом я оказался внутри большого и очень тёмного помещения, где царила полнейшая тишина, включив свет здесь всё резко изменилось и передо мной предстали множество разных проходов, которые разделяли этими самыми серыми шкафчиками и с учётом того, что здесь было очень тихо и был выключен свет, значило то, что я вновь оказался здесь самым первым. Пройдя “лабиринты” из выставленных шкафчиков я наконец достиг своего, который открыл ключом, что достал из кармана и переоделся, аккуратно складывая свои уличные вещи в этот шкаф, а пиджак вешая на вешалку, а затем по той же самой лестницы, что привела меня сюда, в подвал, я поднялся на четвёртый этаж, где, собственно, и располагалось то самое отделение, где я работал вот уже несколько месяцев. Стремительно минуя пост медсестры и палаты пациентов, которые в это время или же спали, судя по храпу и сопению некоторых из них, кто-то же был таким же жаворонком и уже завтракал и пил чай. Оказавшись около поста, я заметил, что медсестры не было на месте, но в принципе это было и неудивительно, ибо было всего шесть утра и она скорее всего спала. Я же в свою очередь вошёл в ординаторскую и сел за свой рабочий стол, осматриваясь то по сторонам, то в окно, за которым уже во всю начинало играть солнце, переливаясь разными красками.

В ординаторской было довольно солнечно, в виду того что её окна выходили на самую солнечную сторону этого здания и плюсом ко всему окна были очень большими, я подошёл к своему столу и взором окинул большую кипу белых историй болезней, которые были сложены в ровную стопку. Стопка это, однако, была весьма большая и это значило лишь одно: после перевязок мне предстояло очень-очень много писать. Не желая думать о работе в такую рань, я приземлился на диван и удобно улёгся на него, поджав ноги, чтобы уместиться, так как диван здесь был весьма старый и короткий, никто на нём в полный рост не помещался. Закрыв глаза, я задумался о том, что уже наконец наступил четверг, а это значит, что через один день уже наступят долгожданные выходные, которых я очень ждал, чтобы полноценно отоспаться и отдохнуть от всех забот, что готовит мне этот стационар на каждый грядущий день. Размышляя обо всём этом, я вдруг подумал, что недели начали не просто течь, они стали словно утекать, даже будние дни пролетали как мгновение, хотя, казалось бы, во времена ранней молодости будни казались мне нескончаемым бременем, которое приходилось тянуть, чтобы хоть как-то дожить до субботы. Но видимо это следствие взросления – когда жизнь утекает как часы и не только из-за быстротечности выходных, но ещё и из-за скорого тока времени и в будних днях. И ежели всё настолько быстро утекает, хотя по сущности я, мы, да в целом человечество стоит на одной точке, ведь по сути вчера я приходил на работу и жил рутиной, позавчера всё было также, сегодня абсолютно такой же день, но с точки зрения времени прошло уже три дня, но я, говоря метафорически, не сдвинулся с места и не достиг каких-то изменений за эти три дня. Неужели и вправду жизнь настолько коротка, что сделать что-то великое за такой быстротечный период времени удаётся лишь единицам? Я лежал на диване, солнце светило мне в затылок, а лицо было в тени, а все мои мысли в этот момент концентрировались и генерировались в своей голове всё с большей и большей прогрессией. Я пытался найти ответ на этот вопрос и лишь позже я стал осознавать, что задаю себе вопрос, ответ на который не может дать человечество уже множество веков и тысячелетий: “В чём смысл жизни?”, ведь если подытожить всё сказанное мною сейчас, то в конечном счёте это приведёт как раз к этому самому вопросу, а познать его не суждено никому, а быть может суждено и ответ на это персональный для каждого. Ведь есть такое суждение, что каждый человек имеет свой путь, свою дорогу и сам создаёт своё будущее, именно от его решений и зависит этот завтрашний день: попасть в плохую компанию с наркотиками, преступлениями и прочими пакостями и не проснуться завтрашним утром, либо же продолжить работу на благо людей и вернуться утром в этот же самый мир, дабы продолжить свою миссию. По большому то счёту я сам себе не меняю ничего, но, когда я делаю операции людям, особенно тем, кто госпитализируется экстренно я даю билет в остаток жизни. Эти люди находятся на грани существования, увядания, осложнений, а порой даже и смерти, пусть это и редкое явление в моей специальности. Оказываясь перед операционным столом, я делаю выбор: спасти этого человека, тем самым дать ему новый день, который тоже будет казалось бы однообразным, завтрак, обед, ужин и перевязки на ближайшие две недели, либо же лишить этого человека его нового дня, усугубить его состояние, увеличить его мучения и боль и в конечном счёте лишить его жизни. И тогда-то я и понял эту простую истину: пусть в моей жизни за эти три дня по большому счёту не изменилось, как я и приходил в 6.30 утра на работу, как я лежал на этом диване до 8 утра, так я и прихожу сейчас, так я и лежу сейчас, но то что я даю в каждом новом дне, это именно этот шанс другим людям. Выходит, каждый человек проживая свою жизнь лишь частично меняет что-то в своей, по большей части он меняет жизни других, причём порой даже кардинально и за один единственный день, что даёт нам Бог.