Аннушка
Шрифт:
Вот и всё, что он мне сказал. Но зачем им нужна Аннушка?
«Расскажу секрет по секрету…»
Когда Аннушка возвратилась из школы, я уже сделал свои домашние дела и сидел с книгой перед телевизором.
— Ну расскажи, о чём вы там говорили, — убавив звук, поинтересовался я.
— Да так, ни о чём, — уклончиво ответила она.
— А всё-таки о чём? — продолжал я допытываться.
Будто и не расслышала меня Аннушка, на телевизор смотрит. Словно больше всего на свете
— Не хочешь говорить, и не надо, — сказал я.
А самому стало немного обидно. Всё же не какие-нибудь мы чужие. Но только чуть-чуть обидно. А больше смешно. Подумать только, совсем ещё маленькая, или, как говорит моя мама, два вершка от горшка, а надо же сидит с таким загадочным видом, будто знает самую важную в мире тайну… Ладно, и я тоже так буду.
Сижу, на телевизор поглядываю, подсчитываю про себя, сколько же будет от горшка два вершка, если всё перевести в сантиметры. И одновременно изображаю на лице печаль и муку горькую.
Сидим молчим. Друг на друга не смотрим. Только исподтишка поглядываем.
Первой не выдержала Аннушка. Наверное, очень уж жалко ей меня стало. Потому что говорит:
— Ты, пожалуйста, не обижайся, Володя, — и виновато посмотрела мне в глаза. — Но я совсем-совсем не имею права никому ничего говорить, даже тебе. Это очень страшный секрет!
— А я тебя и не спрашиваю ни о чём, — равнодушно отвечаю я и раскрываю книгу. — Молчи, пожалуйста, сколько тебе угодно, меня ваши секреты ни капельки не интересуют.
— Почему? А вдруг мы что-то очень важное решили? — обиженно спросила Аннушка.
Она ожидала, наверное, похвалы, но я ещё большую грусть изобразил на своём лице. Даже горькую слезу хотел пустить из глаз. Да жалко, луковицы рядом не было.
— Потому что если это секрет, зачем же говорить? — И, помолчав, добавил: — Теперь я тоже буду секретничать…
Надулась Аннушка, молча вышла во двор. Сквозь раскрытое окно я слышал, как она поговорила с моей мамой, как принялась бегать с Наташей вокруг дома. Но только не выдержала — через минуту снова возвратилась:
— А мы такое придумали!.. Только об этом пока нельзя говорить.
И на меня посматривает. Ждёт, когда я печалиться перестану.
А я делаю вид, будто и не слышу её. Сижу, книгу читаю, словно и нет мне никакого дела до того, что они там задумали.
А Аннушка всё не унимается:
— Вот будет здорово, если мы сделаем то, что задумали!
Только это секрет, очень-очень важный секрет.
Нет, всё же некрасиво она поступает, нехорошо. Одно дело — держать свой язык за зубами, и совсем уж распоследнее дело — похваляться не своими секретами… Надо бы её отучить от этого.
А Аннушке совсем уж невмоготу стало. Она оглянулась на дверь и прошептала:
— Хочешь, я тебе расскажу секрет по секрету? — и снова на дверь оглянулась. — Только одному тебе. И на ушко.
Я немного помедлил, чтобы она не подумала, будто мне очень хочется узнать о её секрете, и наконец согласился:
— Ну ладно, рассказывай, — и быстрее подставил ухо. Но в самую последнюю минуту Аннушка всё-таки сдержалась. Отбежала к дверям и оттуда сказала:
Села муха на варенье,
Вот и всё стихотворенье.
Нет, никаких секретов я тебе, Володя, не выдам, нельзя! Сам догадайся, о чём говорится в этом стихотворении!
Ничего я ей не ответил. Поднялся и молча ушёл к себе.
Даже дверь на ключ закрыл. Хотя про себя и похвалил Аннушку за её выдержку. А в комнате уселся и начал думать о том, как бы наказать её за то, что похваляется своим секретом. Вот у меня самого, например, их на целый класс наберётся, и то я этим не хвастаюсь…
В камышах
Утром мы с Наташей уходили из дому.
— Вы куда это собрались? — крикнула нам вдогонку Аннушка.
Она в это время причесывалась перед зеркалом. Рядом стоял Коля, торопил ее — они опаздывали в школу.
— Ты, Аннушка, хочешь знать, куда мы уходим, да? — спросил я.
Так печально спросил, что даже самому себя стало жалко.
Аннушка кивнула головой. Даже причёсываться перестала.
— Так вот, знай: у вас свои секреты, а у нас с Наташей — свои.
Вот какое наказание я придумал! Мы гордо повернулись и ушли.
Наверное, таких камышей, как возле нашей деревни, больше не найти. Они начинаются сразу же за старым лесом, в котором издавна растут огромные дуплистые деревья. Деревья старые-престарые! и такие толстые, что даже трое взрослых, взявшись за руки, не смогут их обнять. И все эти деревья, как сказал мне когда-то лесничий, внимательно охраняются. Даже ветку нельзя срубить без специального разрешения. Да и с разрешения никто этого не сможет сделать — так высоко поднялись над лесом эти деревья. Под ними прохладно и простор но, как в огромном зале. Всё видно вокруг, кроме неба.
Но мне почему-то больше нравилось бродить в камышах.
Земля здесь мягкая, пружинистая, по ней не идёшь, а подпрыгиваешь. А где-то наверху переговариваются о чём-то высокие камыши с густыми коричневыми метелками. Словно солдаты, маршируют они куда-то вдаль через топи. С самого высокого дерева нельзя увидеть, куда они маршируют. Только таинственно и немо мерцают среди этих стройных жёлтых рядов голубые озёрца. Не то что волн, а даже самой маленькой ряби здесь не бывает. Разве что вздрогнет водяная гладь, когда по ней озабоченно проплывёт водяная крыса. Или с шумом и кряканьем сядет утиный выводок и сразу же растворится в камышах, удирая от орла или ястреба. А время от времени застывший воздух сотрясается от страшного рёва. Такого страшного, что хочется сразу же без оглядки бежать подальше от этого подозрительного болота… Я-то уж знаю, что это всего-навсего кричит небольшая болотная птичка — выпь, водяной бугай. Но никому о ней стараюсь не говорить — пусть пугаются себе на здоровье.