Аномальная зона
Шрифт:
В комнате побольше размещалась печатная машина, верстальный стол, кассы со шрифтами, хранились рулоны газетной бумаги, судя по штампам, выпущенной Пермским целлюлозно-бумажным комбинатом ещё в 1947 году.
В маленькой комнатушке стоял деревянный топчан с матрацем, набитым обрезками всё той же бумаги, комковатый и жёсткий, небольшой, грубо сколоченный стол, табурет и шкаф, в котором хранилось несколько книг и картонных папок с рукописями, а также подшивки газет.
Среди книг оказалась одна, весьма полезная для писателя, не слишком разбиравшегося в типографском деле, – «Оформление и производство
Машина, стоящая в редакции, называлась тигельной. Иван Михайлович быстро научился валиком наносить краску на тигель, в который закладывалась наборная форма, затем совать туда нарезанные заранее листы бумаги, давить на педаль, и машина, хлопнув стальной пастью, печатала одну сторону газеты. Чтобы получить оттиск на второй стороне, требовалось повторить всю процедуру, перевернув лист бумаги. Производительность была невысокой – 600 оттисков в час, но для лагерной газетки, выходившей тиражом триста экземпляров, вполне хватало.
Несколько раз в типографию приходил обретший свободу по амнистии, но по-прежнему живший в библиотеке Культяпый, пил с писателем чай, угрюмо пророчествовал:
– Думаете, вы с Марципановым доброе дело делаете, дав карторжанам волю? Да не будет из этого толку! Начнут пить, резать друг друга, ханыжничать… Уж лучше б под конвоем держали. Для его же, народа, пользы…
Работа оказалась без напряга, кормёжка сносной, а собственный кабинет после барачной толчеи и вони и вовсе чудился царским подарком судьбы.
– Красота! – садясь по вечерам за стол и оглаживая любовно его бока, тихо радовался Богомолов. Он смотрел в окошко, за которым виднелся ствол вековой, скрипящей по ночам убаюкивающе-жалобно сосны, и говорил сам себе: – Что ещё надо для полного творческого счастья писателю? Возьмусь, честное слово, завтра же возьмусь за роман!
И взялся бы, но тут, как назло, бабахнуло, мигом перевернув весь его нехитрый, только-только устоявшийся быт.
Проснувшись среди ночи от ураганной стрельбы под звон разлетевшегося вдребезги оконного стекла, свист шальных пуль, смачно впивающихся в бревенчатые стены флигеля, Иван Михайлович с поразительной для сугубо штатского, отродясь не нюхавшего пороху человека, расторопностью и предусмотрительностью, мгновенно нырнул под топчан. Где и пребывал довольно долгое время, уткнувшись носом в свои пыльные, крепко пахнущие портянками и гуталином кирзовые сапоги.
Сперва он не понимал, что происходит. Теплилась надежда, что это официальные российские власти наконец добрались-таки до затаившегося в дебрях тайги нелегального островка сталинизма и теперь наводят здесь конституционный порядок с помощью ОМОНа или СОБРа. Но когда на соседний штаб с рёвом накатила толпа, по густому, отборному мату, по жаргонным лагерным словечкам понял, что это вырвались на свободу каторжане, которые кончают сейчас вохровцев – своих извечных врагов.
Кто-то пинком вышиб дверь флигелька, прошёл, хрустя битым стеклом, по типографии, заглянул в закуток Богомолова. Не прельстившись спартанской обстановкой, вышел, тяжело волоча ноги в деревянных опорках:
– Тут чека нету. Айда в штаб, подхарчиться поищем!
Поняв, что власть в посёлке радикально переменилась, Иван Михайлович, не дожидаясь, когда его извлекут на свет озверелые лагерники и шлёпнут по запарке, как пособника чекистов, шустро выбрался из-под топчана, на четвереньках добрался до шкафа, отыскал там полосатую робу, торопливо натянул на себя. А потом принялся соображать судорожно: примут ли его взбунтовавшиеся зеки за своего или кончат, признав сукой-активистом?
За окном вставал багровый рассвет – где-то в посёлке полыхали дома. Стрельба стала стихать. Из штаба доносились крики, хриплый мат – уголовники наводили свои порядки.
Богомолов натянул сапоги, нахлобучил полосатую кепку и осторожно вышел из домика. Вокруг штаба кучковались зеки. Многие были вооружены автоматами, винтовками. Некоторые нянчили в руках узлы с трофейным добром. Несколько блатных, с форсом шлёпнув донышком бутылки о голенище сапога и выбив пробку, пили водку, отхлёбывая поочерёдно из горлышка.
По улице под конвоем зеков шла избитая, истерзанная толпа вохровцев в изодранных гимнастёрках, вольняшек в синих спецовках, и писатель подумал, что если бы не догадался переодеться вовремя, то тоже плёлся бы в этой скорбной процессии.
– Эй, Гоголь! – неожиданно окликнул его один из конвоиров. – Подь сюды!
Иван Михайлович испуганно подошёл.
– А я слыхал, тебя вроде освободили? – конвоир из блатных с револьвером в руке, с торчащей из-за голенища сапога наборной рукояткой финки, прищурясь, оглядел Богомолова.
– Дык… Хотели вроде бы… – сбивчиво пояснил писатель.
– Ну ладно, мы сами себя освободили! – блеснул фиксами в ухмылке блатной. – Подмени-ка меня, братан. Энтих краснопёрых козлов Резаный велел в лагерь отогнать и в барках закрыть. Пущай вместо нас на нарах попарятся. А мне недосуг. Надо по хатам пройтись, чтоб ни одного краснопогонника на воле не осталось.
– Так я ж не при оружии… – попытался отбрехаться вяло Иван Михайлович. На что урка вытащил из-за голенища нож, протянул ему рукояткой вперёд.
– На. Попытается который бежать – режь беспощадно. Да куда они, суки, денутся? Теперь здесь везде наша власть!
Богомолов, взяв финку, побрёл с ней наперевес, пристроившись сборку колонны. Ему всё казалось, что сейчас кто-нибудь из уркаганов опознает в нём активиста – пособника лагерной администрации, втолкнёт в строй пленных, а то и вовсе прибьёт, но блатные не обращали на конвойных внимания, бродили по посёлку, собирая по хатам шмотьё, закуску и выпивку, а вохровцев сопровождали, судя по всему, обретшие негаданную свободу лагерные пахари-мужики.
Иван Михайлович старался не смотреть в сторону тех, кого охранял теперь, неожиданно для себя поменявшись с ними местами. Ни мстительной радости, ни злости к этим людям, ещё недавно, когда катал, надрываясь, тачку в карьере, казавшихся ему богами, вольными распорядиться его жизнью и смертью, писатель уже не испытывал. Многие из них были сильно избиты, перепачканы кровью. Некоторым помогали идти товарищи. А какой-то лагерный чёрт с длинной суковатой дубиной и с обезумевшим взглядом скакал вокруг колонны, норовя стукнуть пленных и вопя: