Аномальная зона
Шрифт:
– Я… Всё было не так, – заволновался Марципанов, почувствовав в словах собеседника железную уверенность в своей правоте. – Мы действительно развеивали прах нашего учителя. Я уже объяснял… вашим товарищам. Но поскольку прах мы нечаянно съели…
– Вот он, звериный оскал империализма, – заметил человек из темноты. – Не удивительно, что ваше буржуазное общество докатилось до людоедства!
– Да что вы! Да как вы… не понимаете, – в отчаянье завертелся на жёстком табурете правозащитник. – Это, если выражаться, так сказать, фигурально. И нам пришлось засыпать в погребальную урну соль. Обыкновенную, пищевую. Её я и развеял
– Откуда вы узнали про лагерь? – немедленно перебил его вопросом невидимый собеседник.
– Да не знали мы! – выкрикнул, теряя самообладание, Эдуард Аркадьевич. – Я… я ничего не знаю и не понимаю, – так же внезапно, как и вспылил, сник он. – Где я? Какой сейчас день недели, год?
В ответ из темноты вспыхнул ярко, треща, огонёк папиросы. Человек затянулся глубоко, выдохнул густое облако едкого дыма, ответил размеренно:
– Не валяйте здесь Ваньку. И не пытайтесь изображать сумасшедшего. Вам никто не поверит. Вы полностью вменяемы относительно совершённого преступления и ответите по всей строгости закона.
– К-к-какого закона? – едва не зарыдал от отчаянья правозащитник.
– Нашего, – с непоколебимой уверенностью ответили ему из-за стола. – Советского. Рабоче-крестьянского.
– Господи… – действительно начиная сходить с ума, пролепетал Эдуард Аркадьевич. – Я… Я на вас жалобу с Страсбургский суд подам…
– Никакой ты жалобы никуда не подашь, гнида, – ответил ему равнодушно собеседник и даже зевнул будто в своей темноте. – Потому что утром тебя расстреляют, как диверсанта и шпиона, отказавшегося сотрудничать со следствием. – И бросил, повысив голос, за дверь: – Конвой! Увести!
4
Эдуард Аркадьевич давно потерял ориентацию во времени, проведя в полузабытьи, должно быть, несколько часов. И когда его, грубо тряхнув за плечо, вырвали из тревожного сна, сразу понял, что наступило роковое утро.
– Встать! Руки за спину!
В камеру вошло несколько человек, его окружили, быстро обыскали, не забыв потрясти ботинки. Заложили руки назад, сковали наручниками, нахлобучили на голову грубый, душный мешок, раздражающе пахнувший пылью, толкнули в спину:
– Шагом марш!
Эдуард Аркадьевич шёл, не видя куда, на трясущихся ногах, спотыкаясь от слепоты и навалившейся слабости.
Вели его долго, длинными коридорами, сворачивая то вправо, то влево, поднимаясь по ступенькам вверх и спускаясь вниз. Наконец, судя по бодрящей прохладе, он оказался на улице.
Здесь Марципанова остановили, прижали спиной к чему-то округлому, столбу, вероятно, притянули крепко, обмотав грудь и пояс верёвками. Он не видел сквозь толстую ткань мешка ничего вокруг, не понимал даже, светло сейчас на дворе или темно.
Противный голос, выкрикивая каждое слово, объявил:
– По обвинению! В незаконном проникновении! На территорию режимного объекта! С целью шпионажа и диверсии! Гражданин Марципанов Эдуард Аркадьевич! Совещанием особой тройки! Приговаривается к смертной казни! Через расстрел! Приговор привести в исполнение немедленно! Взво-о-од! Товсь!
Раздался дружный клац многих затворов.
– Цельсь!
Осознавая весь ужас, неотвратимость происходящего, правозащитник вжал голову в плечи, завыл, задыхаясь в душном нутре мешка:
– А-в-в-а-у-у…
А потом, когда у него кончился воздух в лёгких, он судорожно вздохнул и застыл, вслушиваясь в мёртвую, сжимающую сердце костлявой рукой, тишину. Сейчас, вот сейчас мерзкий голос скомандует: «Пли!» И десятки выстрелов, сливаясь в один продолжительный треск, полыхнут в беззащитное тело Эдуарда Аркадьевича, пронзят его свинцовыми иглами пуль, и он погибнет, так ничего и не поняв в случившемся.
– Взв-о-о-д! От-т-ставить! Оружие на пле-е-чо-о! Кру-у-угом!
«Как – отставить?! Почему – отставить?! На минуту или… навсегда?!» – боясь поверить в удачу, плохо соображал Марципанов.
– Грум-грум-грум! – раздался размеренный топот сапог уходящей расстрельной команды.
С головы Эдуарда Аркадьевича сорвали пыльный мешок, и он задохнулся от чистого, с привкусом хвои, воздуха ослепительно ясного дня и счастливого осознания того, что самое страшное, кажется, миновало. Он дышал и не мог надышаться, словно сквозь толщу воды, из глубины, вдруг прорвался на поверхность.
Мутными от слёз глазами огляделся окрест. Он стоял, привязанный верёвкой к толстенному столбу, врытому посреди хорошо утоптанной, с клочками зелёной травы, площади. Судя по щитам с нарисованными на них вытянувшимися во фрунт фигурами солдат, это был плац для занятий строевой подготовкой. За огородившим плац дощатым забором виднелись крыши каких-то строений. Сквозь распахнутые настежь ворота правозащитник разглядел уходящий взвод с винтовками на плечах, шагавший в ногу по мощёной брёвнами дорожке.
В нескольких шагах от Марципанова стоял высокий и аскетично-худой подполковник. Рядом с ним – чины рангом пониже – майор, капитан и давешние, недоброй памяти, дедки – Акимыч с Трофимычем.
Офицеры были одеты в кители со стоячими воротниками защитного цвета, тёмно-синие галифе, заправленные в сияющие хромовые сапоги, на головах – залихватски заломленные набок фуражки с тёмно-синими околышами.
Подполковник, шагая длинными, как у цапли, плохо гнущимися в коленях ногами, подошёл к узнику, привязанному к столбу, брезгливо оглядел его с головы до ног. Подоспевший сзади майор услужливо подал начальству картонную папочку.
Осмотрев правозащитника, подполковник сказал с сердцем:
– Какое ничтожество… И это ничтожество, этот слизняк собирался покуситься на самое святое… На последний оплот настоящего народовластия… На наш островок свободы, о который уже много лет разбиваются в бессильной ярости волны империалистического океана! Порой, друзья мои, – обратился он к сопровождающей его вохре, – я сам искренне удивляюсь нашему беспредельному терпению, нашей гуманности, проявляемой к подобным подонкам, – с омерзением указал мизинцем подполковник на оплывшего в путах, безумно вращающего красными от недосыпа и слёз глазами правозащитника. – Вот и на этот раз, как это ни противно моим убеждениям, а также святой памяти всех, отдавших жизни за свободу трудового народа… Слушай меня, мразь! – сузив от ненависти глаза, он в упор посмотрел на Эдуарда Аркадьевича, расстреляв его не пулей, так взглядом. – Радуйся! Мы помиловали тебя, сволочь! Мы – не вы, империалисты, усеявшие планету миллиардами безымянных могил пролетариев. Мы не какие-нибудь фашисты. Правда, Акимыч? – обратился он к одному из старичков. И тот, толкавший вчера кишку Марципанову в глотку, вытянул руки по швам, отрапортовал, преданно пожирая глазами начальство: