Анри Барбюс
Шрифт:
Тери читал именно те строки, о которых мечтал. С запахом крови и пороха. Тери держал в руках бомбу, начиненную сенсацией. Как всякая бомба, она была прежде всего опасна…
Над Парижем повисло знойное марево. В это лето, военное лето 1916 года, только немногие покинули столицу. Bce ждали… Ждали «похоронок», боясь признаться себе в этом. Ждали обнадеживающих вестей: о легком ранении, о болезни не опасной, но все же достаточно серьезной для того, чтобы не вернуться в окопы. Только непоколебимые оптимисты уповали на мир.
За широкими плечами русских войск, сковывавших силы германского блока, Англия и Франция сколачивали новые армии.
Дымы военных заводов заволокли поля Нормандии. Антанта, вышедшая из прорыва, готовилась к сокрушительному удару. Население готовилось к новым жертвам. Но можно ли быть готовым к потере сына, мужа, отца?
Однако люди привыкали к ужасам войны. После газовых атак на Ипре, после Вердена. Привыкали к чудовищным переменам. Безвестная река в Бельгии дала имя одному из страшнейших средств уничтожения. Маленький городок на северо-востоке, имевший славу «кондитерской Франции», снабжавший страну сладостями, любимыми детьми, и ликерами, стал символом бойни, могилой миллионов солдат обеих сторон.
Парижане привыкли к страшным поездам на запасных путях у Восточного вокзала. Дамы-патронессы — «крестные» — находили изощренное удовольствие в общении с молодыми калеками. Смесь горечи и разочарования с обострившейся жаждой наслаждения украшала солдат в глазах женщин общества. Инвалидов приглашали наперебой, для них устраивали балы. Это были странные, необычные балы. Здесь звучала грубая речь фронтовиков, лексикон окопов был принят салонами. Пахучая портянка пуалю развевалась над «лучшими домами», как знамя патриотизма.
Что могло изумить, пробрать до костей общество? Никто не мог отгородиться от войны. Даже те немногие, кто лично не был тронут ее лапой с железными когтями, погружались во все ужасы бойни при посредстве прессы. Каждый получал из собственного почтового ящика ежедневную порцию разрушения, смертей и всех ужасов войны.
И все же было в рукописи Барбюса нечто совершенно новое. В ней был вызов. В ней показывался просвет.
Можно было относиться как угодно к воззрениям автора, но не удавалось отмахнуться от простой мысли: это война жирных.
Тери перечитал рукопись солдата-отпускника. Оценил ее. Затем мысленно разбил ее на куски, которые можно будет дать в номер. Ослабит ли дробление ее взрывчатую силу? Отчасти. Во всяком случае, легче будет смягчить, спустить на тормозах, приглушить! Тери не был трусом. Правда, он и не отличался особой смелостью. Но он был газетчиком. Сенсация была его хлебом.
Газетчик взял верх над политиком. Хотя газета и была политикой, но существовала какая-то развилка. Тери не хотел уходить очень далеко, он рассчитывал укрепиться на этой развилке. Здесь были истоки «иезуитских каверз», о которых потом с яростью будет писать Барбюс.
Тери сообщил Барбюсу, что будет печатать «Огонь».
С этой минуты оба: и Тери и Барбюс, знали, что они вступают в войну.
Тери в ней имел преимущества: он сидел в Париже и был хозяином газеты. Барбюс располагал возможностью нанести решающий удар: запретить печатание «Огня». Но это было бы равносильно самоубийству.
Плохо подлеченный в госпитале, Барбюс снова на фронте. В полковой канцелярии он разворачивает «Эвр» и видит анонс о том, что «Огонь» начнет печататься с 3 августа. Сегодня! Он взбешен: он не видел корректуры! Он не знает, получила ли газета его правку! Он боится завтрашнего дня. Он ждет его!
«Огонь» начинает печататься… с бесцеремонными купюрами, с возмутительной заменой сочных народных словечек «приличной, аристократической, академической» размазней.
Пуалю превращаются в оловянных солдатиков в результате Манипуляций с ножницами и резинкой.
Барбюс прекрасно понимает, что дело не только в цензуре, — это безобразия Тери!
Война ведется по всем правилам. Применяется военная хитрость: редакция посылает корректуру с умышленным запозданием, чтобы автор не мог внести исправления к сроку.
Барбюс атакует Тери негодующими письмами. А куски «Огня» продолжают выходить. И все хитроумные «ходы» редакции не могут, не в силах уберечь читателя от грозной силы «Огня».
— Гип-гип, ура! — кричит Барбюс уже лежа, так как снова оказывается на лазаретной койке. — Разговор с Бертраном прошел полностью! — …Бесконечно дорогой автору разговор о Либкнехте!
Тери сдался. Нюх газетчика подсказал ему блистательную победу «Огня». Он учуял, что поражение Тери-политика будет победой Тери-газетчика. Парадокс тоже может оказаться лошадкой, выносящей к финишу успеха!
Еще не смялись листы номеров «Эвр», в которых печатался «Огонь», а различные издательства засыпают автора предложениями. Их не всегда даже останавливает категорическое требование Барбюса: никаких купюр! До смерти перепуган Фурэ, но Киньон предлагает тираж в десять тысяч. Предлагают перевод «Огня» на английский.
Барбюс, больной, истерзанный фокусами редактора более, чем уколами какодилата [9] , по уши в творческой работе: готовится отдельное издание «Огня».
9
Какодилат — наркотический препарат, применявшийся в медицине.
B художественной литературе века не было книги, которая вызвала бы такую бурю восторгов и хулы, сочувствия и озлобления, как «Огонь». И не было книги, в такой мере ставшей фактором политическим.
По сигналу монархической «Аксьон франсез» заговорили пушки главного калибра: реакционная пресса ударила по «крамольной книге», «ужасной книге», «книге, полной дерьма», «пытающейся деморализовать Францию», «служащей врагам отечества»… Продажные писаки, состоящие на жалованье у Шнейдера — Крезо и Круппа, не нюхавшие пороха, зарывшиеся, как в тещиных пуховиках, в грудах зловонных листков, расписывали подвиги прилизанных пуалю, умирающих с улыбкой на устах. Могли ли они принять правоту Барбюса?