Антология черного юмора
Шрифт:
ГРЕЗЫ ВИСЕЛЬНИКА
(Пер. Б. Дубина)
КРИСТИАН ДИТРИХ ГРАББЕ
(1801-1836)
Дурная слава, которая тянется за жизнью Граббе, не пощадила даже его детских лет. Какому еще автору так доставалось от последующих биографов, кто еще мог дать критикам столько очевидных поводов для нападок, не требующих, в сущности, особого ума — нападок ревнителей морали? Именно от этих хроникеров мы и узнаем, что вырос он в самом неблагополучном окружении: его отец заведовал тюрьмой, а мать передала ему по наследству пристрастие к алкоголю. Свою первую пьесу, «Герцог Готландский», Граббе написал в восемнадцать лет в Берлине, где изучал тогда право; романтики некоторое время связывали с ним большие надежды, но он быстро разочаровывает все чаяния публики, которую к тому же не упускает случая поддеть, а то и попросту оскорбить. Его друзья Гейне и Тик также вскоре теряют всякое терпение, не в силах выносить его замкнутый характер и невероятную распущенность в поведении. После нескольких опытов на сцене он возобновляет занятия юриспруденцией и даже практикует некоторое время как адвокат, затем становится штабным чиновником в своем родном городе. В это же время он обзаводится семьей, которую, впрочем, быстро оставляет; вскоре его смещают с должности. Нанявшись переписчиком ролей к директору театра Иммерманну, он с трудом переносит голод и безденежье, и, окончательно истощенный пьянством, умирает на руках у жены — наверное, последнего человека, еще способного его выносить.
В творчестве Граббе-драматурга особое место занимает пьеса, в немецком оригинале озаглавленная «Насмешка, ирония, сатира и их глубинное предназначение», а на французский переведенная Альфредом Жарри под названием «Силены». Даже от самого поверхностного анализа не укроются очевидные достоинства этого произведения, поднявшего паясничанье и буффонаду на восхитительно недосягаемый уровень, — произведения, которое решительно не укладывалось в рамки своего серого времени и которому затем суждено будет обрести несметное множество продолжений.
СИЛЕНЫ
Ясный и теплый летний день. Дьявол сидит на пригорке, дрожа от холода.
Дьявол: Ну и холодина! Уж в аду-то потеплее будет... Моя бабуля — вот умора! — по дороге сюда нацепила на меня аж по семь меховых фуфаек, тулупов и треухов (а число семь, как известно, чаще всего встречается в Писании), — но здесь такой мороз, что, небось, не хватит и двадцати! Ух, Господь меня забери, промерз до самых костей! Раздобыть бы где дровишек, да запалить какой-нибудь лесок по соседству — да что лесок, целый лесище! У-у-у, разрази вас ангелы преподобные! Ну и потеха же будет, коли мне, самому дьяволу, случится здесь замерзнуть насмерть! (Коченея, перепрыгивает с ноги на ногу.) Украсть дрова — запалить лесок — украсть — запалить... (Замерзает окончательно.)
Входит ботаник — естественно, ботанизируя.
Натуралист: Однако редкие же здесь водятся травы; наверняка, Линнею и Жюссье... Боже правый, это еще кто тут развалился? Ба, да он мертв! — да еще и, как мы можем видеть, промерз до самых костей! Вот те на... если бы я верил в чудеса, то это было бы просто чудо какое-то! На дворе второе августа, солнце так и печет — я таких жарких дней за всю жизнь не припомню, — а он осмеливается, я бы даже сказал, имеет наглость мерзнуть вопреки всем законам природы и наблюдениям образованнейших людей! — Нет, это невозможно, решительно невозможно! Постойте, где-то тут были мои очки? (Надевает очки.) Удивительно — очки я надел, а этот молодчага и не думает оттаивать! Вот уже действительно, невероятное происшествие! Отнесу-ка, покажу его коллегам.
Хватает Дьявола за ворот и тащит за собой.
Зала старинного замка. Дьявол разложен на столе, вокруг него стоят четверо натуралистов.
1-й натуралист: Не склонны ли вы заключить, господа, что случай с этим телом — дело презапутаннейшее?
2-й натуралист: По меньше мере! Досадно, что он так запутался в своих мехах — да так, что сам капитан Кук, изрядно поплутавший по белу свету, не сумел бы их развязать.
3-й натуралист: Уж это точно! Вы только посмотрите — пятипалый, бесхвостый...
4-й натуралист: Надо бы установить, что же это за порода такая...
1-й натуралист: Да, было бы неплохо!.. — Знаете что — приготовления работе еще никогда не вредили, так что давайте-ка зажжем свет... На дворе еще светло, но, может, мы увидим что-нибудь новое?
3-й натуралист: Как точно вы это подметили, дорогой коллега!
Зажигают лампу и ставят ее на стол, поближе к Дьяволу.
1-й натуралист (после того, как все четверо закончили осматривать Дьявола самым внимательным образом): Господа! Мне кажется, я понял все про это загадочное тело — и, смею предположить, абсолютно справедливо. Вглядитесь в этот вывороченный нос, в эти огромные приплюснутые губы — присмотритесь к неповторимому отпечатку прямо-таки божественной грубости на его лице, и у вас исчезнут последние сомнения: пред нами — один из нынешних театральных критиков. У него, наверное, и письменное подтверждение в том имеется.
2-й натуралист: Уважаемый коллега, не могу полностью согласиться с вашим утверждением — впрочем, на диво проницательным. Помимо того, что критики сегодня, а театральные так в первую голову, выглядят скорее простофилями, нежели грубиянами, я не вижу в этом, с позволения сказать, натюрморте ни одной из черт, кои вы нам с такой любезностью перечислили. Напротив, мне здесь видится девичья миловидность! Эти густые, чудесно длинные ресницы — не признак ли они той утонченной женской стыдливости, которая силится скрыть даже невинные взгляды? А этот носик, который вы обозвали вывороченным — да ведь он просто-напросто деликатно отвернулся, дабы предоставить томящемуся воздыхателю больше места для поцелуя... Нечего и думать: если я еще окончательно не ослеп, это замерзшее существо — дочь достойнейшего пастора.
3-й натуралист: Э-э нет, сударь! Уж слишком вы поспешны в ваших заключениях. Будь это попова дочка, так у нее наверняка было бы то, что мы именуем у дам турнюром — а также небрежная покатость затылка, гармоничный изгиб позвоночника и, конечно, характерное утолщение изящных бедер (coxa, если по-латыни). Но здесь нет ничего подобного — мало того, на том самом месте, где у женщин по обыкновению расположены срамные губы (nymph^e, ежели угодно по-гречески), объект нашего внимания совершенно явственно уснащен выступающим придатком в форме искривленного трезубца! Отсюда, господа, я заключаю, что это есть никто иной, как Дьявол.