Антология сатиры и юмора России XX века. Том 19
Шрифт:
Рахманин поднялся в учительскую комнату, в ту самую, в которой он спал в прошлый раз. Сел на диван, стал рассматривать документы. Ничего не было особенно интересного. Все: журналы, книги, выписки, решения — все было такое скучное, среднесиротское. Рахманин сам не заметил, как заснул. Будто заколдованный.
Проснулся он весь мокрый и встревоженный от скрипа двери. Она медленно плыла в пространстве комнаты. Кто-то тихо входил.
Рахманин напрягся на диване: что-то происходит… что-то случается. Вот показалась белая рука, вот в комнату вошел похоронный
Рахманин дико вскрикнул, заметался по комнате. Потом вскочил на подоконник и сиганул вниз.
— Не возьмете!
Он недолго путался в кустах под окном… бежал. Во время бега жить не так страшно. Ему казалось, что этот страшный человек в костюме бросится и поплывет по воздуху за ним, схватит его своими страшными малоподвижными белыми руками, и тогда… что будет тогда, Рахманин не знал, но и не очень стремился узнать.
Он пробежал мимо хозяйственных построек во дворе и выскочил на главную аллею.
Как раз появилась милицейская машина с любимым Лютым и спокойным Матвеенко. Они остановились около Виктора.
— Ну что? Как дела? — спросил Матвеенко. — Все в порядке?
— Более чем, — ответил запыхавшийся Рахманин.
— Ты провел опрос свидетелей?
— Да, да, — отвечал Рахманин. — Конечно. Самого покойника чуть не допросил, да нервы сдали. Поехали отсюда.
Матвеенко очень хотелось узнать подробности. Но при Лютом он не стал.
Машина двигалась в сторону Москвы по чудесным российским пейзажам, мимо дубовых рощ, грибных перелесков, широких рек и заросших речушек, порою над огромным песчаным карьером, порою чистым придорожным лесом, а позади поднималось облако на полнеба. Оно чернело, наливалось грозой, и облако это было Александром Павловичем Молоко.
— Анатолий Петрович, — спросил Рахманин, — на кого это облако похоже?
Матвеенко обернулся и посмотрел:
— На колотушку для картошки.
Больше почти до самой Москвы они не разговаривали.
Где-то, когда уже ехали по Москве, Лютый «порадовал» их еще одной историей.
— Чего только не бывает на свете. Вот у нас под Термезом одна змея влюбилась в военного.
— Где это у вас под Термезом? — перебил Матвеенко. — Ты же у нас из Винницы.
— Под Термезом, где я служил. Хотите расскажу?
— Давай рассказывай, — велел Матвеенко.
— Был у нас один новичок из Кемерова. Все время в карауле стоял, больше всех.
— Что, любил стоять? — спросил капитан.
— Бог его знает. То ли любил стоять, то ли неспорил, когда его в караул ставили. А может, то и другое. Только, как ни проедешь мимо, он на посту с карабином столбом стоит. И вот в него змея влюбилась, маленькая такая гюрза. Она все время на него смотрела. А однажды скользнула ему на плечи и шею обвила. Он испугался, стал ее сдергивать. Она его ужалила. Пошли на пост его менять, а он уже мертвый.
— Ну и что? — сказал полудохлый Рахманин. — Может, солнечный удар был у него.
— Да?! — возразил Лютый. — Полгода не ударяло в самую
— А может, его скорпион укусил?
— А то наши врачи не знают, кто его укусил, — возражал упрямый Лютый. — Змея его укусила… змея.
— Ладно, — вмешался Матвеенко. — А может, он на нее наступил? Откуда вы взяли, что она влюбилась?
— Да оттуда и взяли, что мы эту змею сто раз видели.
— Ничего себе! Это где?
— Она у него на могиле поселилась. Все время лежала. Мы своими глазами видели. Как ни придешь, она там! И раз — сразу в камни!
Нельзя сказать, чтобы эта лав-стори обрадовала Рахманина. У него все время перед глазами стояла такая картина: маленькое солдатское кладбище, все в камнях и скалах, рядовая солдатская бетонная могила, и на ней маленькая мультипликационная змейка с холодными бриллиантиками вместо глаз.
Круг сужается. Вернее, круг расширяется
Как только Рахманин приехал в Москву и вошел в квартиру, раздался телефонный звонок. Какой-то дохленький, но междугородный.
Звонили из Торжка. Виктор долго выяснял, кто звонит, действительно ли дядя Мирон Бирюков или какие-нибудь Синие Уши.
Звонил в самом деле дядя Мирон. Он сказал, что Александра Серафимовна померла. Ее похоронили. И что для Рахманина есть «старинушка». И приглашал приехать.
— Спасибо, дядя Мирон. Может быть, я у вас появлюсь.
Уже много лет подряд Рахманин с одним приятелем дружили с Александрой Серафимовной. Они приезжали в Торжок на машине раза два в год, привозили консервы, гречку, стиральный порошок, всякие там ведра-обои, все, что просила их тетя Серафимовна. А она взамен собирала для них у старух по улице старые вещи: фотоальбомы, пластинки, старые шкатулки. Конечно, за плату. Постепенно у рахманинского товарища, тоже Виктора, собралась целая коллекция.
Рахманин решил ехать. Надо было удрать из этой сужающейся Москвы с ее черными трамваями и «прокисающим молоком». Он позвонил автоприятелю, но тот был неготов к скорому старту.
Тогда Рахманин, предупредив Матвеенко, выехал один.
В Торжок он приехал рано утром, весь жеваный и мятый. Рахманин не стал ждать автобуса и пошел пешком через весь город в старую купеческую его часть.
Начиналась осень, и в воздухе висела влага. Молчаливые, плохо одетые люди проходили мимо него торопливыми шагами. На каждой остановке стояла маленькая толпа.
Как ни странно, в Москве люди больше любят ходить пешком. Для москвича пробежать пару-тройку остановок не труд, а удовольствие. В маленьких городах, наоборот, человек полчаса упорно будет стоять на остановке, чтобы потом в крайне упакованном виде ехать две с половиной минуты до какого-нибудь Шестого микрорайона или Газового комбината волокнистой пленки.
Потянулись навстречу старые купеческие дома.
Один высокий дом в конце улицы был огорожен новым забором из старых досок. И как-то странно он колебался в воздухе.