Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15
Шрифт:
Каждый чиновник окружного суда имел свой кабинет или хотя бы стол в кабинете. Даже истеричным дамочкам, ездившим в суд только для того, чтобы послушать захватывающую дух историю какого-нибудь кошмарного убийства, даже им были отведены удобные мягкие кресла.
И только человек с голым черепом и нерасчесанной седой бородой не имел ни кабинета, ни стола, ни кресла. Его рабочее место помещалось в углу темного, замусоренного коридора: начальство не было склонно особенно поощрять чудачества недоучившегося студента. Над ним посмеивались сослуживцы, его угол, заставленный громоздкими ящиками, треногами, бачками с едким, явно «несудебным» запахом, обходили стороной — чего
«Студента» звали Евгением Федоровичем Буринским, и его имени было вскорости суждено облететь весь научный мир.
Буринский именовался здесь судебным фотографом, хотя, строго говоря, такой официальной должности в суде вовсе и не было. Само сочетание этих слов — «судебный фотограф» — вызывало недоумение: что он там, в суде, снимает, этот фотограф? Подсудимых? Посетителей? Во-первых, зачем это нужно? А во-вторых, к чему еще иметь в суде специального фотографа, когда совсем рядом, в ателье на Невском, работает господин Чинизелли, у которого снимался сам великий князь Константин Константинович!.. Господин Чинизелли снимает лучше Буринского, он даже вклеивает портрет в изящную рамочку и все-таки не претендует на звание ученого, тогда как этот недоучка Буринский считается почему-то «ученым фотографом» — слова, сочетание которых тоже режет привычный слух.
Ну, право, что это за наука: «Спокойно… Снимаю…»?
И как может претендовать на звание ученого сын отставного почтмейстера — человек без диплома, без звания, но зато с весьма сомнительным послужным списком? Из военной гимназии его выгнали за неуспеваемость. Определился на физико-математический факультет вольнослушателем — не хватило терпения закончить курс. Поступил работать на железную дорогу — не ударил палец о палец, чтобы сделать хоть небольшую карьеру, ушел. И ради чего? Ради службы в каком-то захудалом журнальчике, который никто не читает. И добро бы хоть в нем-то прижился!.. Так нет же, меняет один на другой, такой же захудалый.
Все чего-то мечется, ищет, пробует. А что? Зачем? И знает ли он сам, чего хочет? Типичный неудачник. И к тому же чудак: определился бы хоть в фотографии, раз уж к ней потянуло, открыл бы свое ателье, завел бы солидную клиентуру. Так нет же, «колдует» в суде, тратит уйму времени я сил на какие-то опыты, и — подумать только! — за все платит сам: за аппарат, за оборудование, за реактивы. Своими-то деньгами!..
Вот уж, право, чудак-человек.
Да и в самом деле — ну как же можно бросать на ветер деньги казенные?! Опыты? Но ведь Буринский — не академик, чтобы делать опыты. И кто знает, что из них еще получится? Какую дадут они пользу? Никто не знает. Даже сам Буринский не может пообещать ничего определенного. Нет уж, увольте: экспериментируйте себе на здоровье, только казна не отпустит на это ни копейки. Ни копейки! Денежки любят счет…
Денежки любят счет, а Буринский любил науку. Любил то дело, которому посвятил без остатка всю свою жизнь. Дело и впрямь стоило жизни, а не только расходов на лабораторию, которую Буринский оборудовал целиком за счет своего тощего кармана. Он знал, что выбрасывает деньги не на ветер.
А на что же?
У Буринского был плохой послужной список, но интересная, богатая, хоть и трудная жизнь. Скучать ему, во всяком случае, не приходилось. Судьба не подарила ему кошелек, зато ей было угодно увлечь его тайнами фотоискусства, и на этом пути его ждали признание и слава.
Все началось с того, что издатель журнала «Российская библиография» Э. К. Гартье заинтересовался газетными сообщениями о поддельных автографах и старинных рукописях, появившихся на Лейпцигской
Правда, это нельзя было назвать работами в точном смысле этого слова. Каждый раз невидимок находили случайно, без малейшего намерения найти. К примеру, еще в середине прошлого века французский археолог Гро решил сфотографировать древнюю греческую рукопись. Просто ему было неудобно пользоваться громоздким и хрупким манускриптом, и он вознамерился облегчить свою работу. К его величайшему удивлению, на фотоснимке «вышли» не только знакомые строки, но и те, которых вовсе не было видно на оригинале.
Случались и другие «чудеса», когда нежданно-негаданно являлись на свет невидимки, никак не связанные с письменностью. Одна молодая женщина, например, позировала фотографу, а за снимком к назначенному сроку не пришла. Исполнительный фотограф отослал снимок по ее домашнему адресу, но клиентка к тому времени была уже похоронена: она умерла от натуральной оспы. На негативе были отчетливо видны прозрачные точки, происхождение которых фотограф раньше был склонен объяснять ошибками при съемке или проявлении. Оказалось, что никакой ошибки не было: просто фотообъектив разглядел оспенную сыпь в то время, когда невооруженный глаз был бессилен ее заметить.
О таких случаях не раз сообщала печать, и Э. К. Гартье поручил своему молодому сотруднику Е. Ф. Буринскому разыскать все эти сообщения, разбросанные по старым газетам и журналам: издатель библиографического обозрения понимал, что они могут пригодиться в борьбе с мошенниками, спекулировавшими на интересе к старине.
Буринский сделал больше, чем от него требовали: увлекшись, он тщательно изучил всю литературу по фотографии за пятьдесят лет на четырех языках, надеясь узнать, делались ли попытки выявить невидимое по воле экспериментаторов. Но он узнал лишь, что каждый раз тайна раскрывалась случайно, когда этого никто не ждал, более того, никто даже не знал, что она существует. Просто на фотоснимке сами собой «получались» загадочные письмена… Это походило бы на мистику, если бы ученые уже тогда не поняли, что фотообъектив как оптический прибор совершеннее, чем глаз, во всяком случае, цветовые оттенки он различает куда лучше. Но достаточной власти над ним наука еще не имела.
Недоучившийся студент Буринский как раз и вознамерился эту власть завоевать. И завоевал. Но не сразу: прошло пятнадцать лет, прежде чем он нашел возможным публично доложить и обосновать свой метод, названный им цветоделительным.
Почему цветоделительным? Да очень просто: ведь невидимое потому и становится видимым, что на фотоснимке делается резче разница между следом (текстом) и фоном (бумагой). Эта разница объективно существует и состоит не в чем ином, как в цвете. Значит, нужно эти цвета разделить так, чтобы их неодинаковость была доступна глазу.
Объясняя впоследствии сущность созданного Буринским фотографического цветоделения, профессор С. М. Потапов писал, что она основывается на чрезвычайно любопытном оптическом эффекте: «Снятые с двух одинаково экспонированных негативов или диапозитивов пленки, сложенные вместе, нарушают первоначальное соотношение светов и теней, так как удвоенный теневой слой пропускает количество света не в два, а в четыре раза меньше по сравнению с пропусканием одного слоя».
Теперь этот вывод кажется совсем несложным и даже самим собой разумеющимся. Буринскому же потребовался не один год кропотливейшего труда, чтобы прийти к нему и воплотить в жизнь.