Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
— Извините, гражданка Тата, не удержался…
— Да чего уж, — спокойно ответила женщина, — ешь… Мог бы и меня угостить. Мы тоже небось люди.
— Можно? — с нескрываемой надеждой в голосе обратился Николай к Фридману.
— Давай, — не раздумывая, почувствовав, как враз голодной слюной оросило рот, разрешил Михаил. — Не пропадать же добру. И наших ребят покорми.
Обрадованный Савушкин, не дожидаясь повторного разрешения, мгновенно подхватил миску и честно, с зачетом съеденного им огурца, разделил ее содержимое между чекистами и задержанными. И ни он, ни его товарищи не заметили злорадного огонька, на миг вспыхнувшего
А через час примерно в переулке появился еще один прохожий, сразу привлекший внимание чекиста-наблюдателя. То был крепкого сложения мужчина лет тридцати, одетый в потрепанную коричневую тужурку, брюки-галифе, на голове ворсистая кепка с отложными наушниками. Обе руки глубоко засунуты в карманы. «Скуластый, настороженный», — привычно отметил про себя наблюдатель самое характерное во внешности и поведении неизвестного.
Мужчина вошел в подъезд, поднялся по лестнице, поравнялся с окном в кухню конспиративной квартиры, искоса глянул на подоконник и, словно ошпаренный, круто развернулся и устремился обратно вниз. Он бежал, перепрыгивая через ступеньки, по-звериному ловко, почти не производя шума. Кинулся следом чекист, дежуривший на верхней площадке. Пробегая мимо двери квартиры, успел нажать на кнопку звонка и крикнуть: «Уходит!»
Истерически захохотала «товарищ Тата», торжествующе тыча пальцем в опустошенную миску. Поймал ее взгляд Савушкин в ужасе — он все понял! Миска не просто так стояла на окне… Должно быть, каждый огурец, каждый ломоть хлеба и луковица тоже имели какое-то тайное, ему неведомое значение и смысл.
— Сигнал! — в отчаянии закричал он Фридману. — Я ж сигнал ему дал!
Выхватив наган, Николай стремглав вылетел из квартиры. Уже тоже все понявший Михаил успел поймать за локоть кинувшуюся было к двери анархистку, отбросил ее в комнату и побежал следом за Савушкиным.
Меж тем мужчина в тужурке выскочил из подъезда, с ходу выстрелил два раза перед собой, расчищая путь к бегству, и кинулся к Тверской. Бежал грамотно, петляя, достаточно плотно отстреливаясь с обеих рук так, чтобы помешать преследователям вести по нему самому прицельный огонь. А бежали за ним трое — Савушкин, Фридман и наблюдатель. Савушкин впереди всех, самый молодой и быстрый, к тому же его подхлестывало страстное желание исправить свою же ошибку.
Анархист, хоть и был лет тридцати, а то и старше, похоже, обладал отменным здоровьем, да и бегать умел. В ужасе шарахнулись от него прохожие, когда он пулей промчался мимо дома знаменитого булочника Филиппова, пересек, едва не поскользнувшись на трамвайном рельсе, узкую Тверскую и устремился к Страстной площади… На какое-то мгновение он задержался, но тут же, выпустив назад еще две пули, свернул в длинный Гнездниковский переулок. Это было рискованно — в Гнездниковском располагалось управление московской милиции. Но резон определенный был: отсюда начиналась паутина прихотливых переулков, со множеством проходных дворов, церквушек, старых городских усадеб с запущенными садами. Проскочи он опасное место — и вполне можно уйти, раствориться, сгинуть бесследно. Ищи потом ветра в поле…
Но ему не повезло. Не повезло и молодому сотруднику милиции, выходившему в этот самый момент на улицу. Поняв, что происходит, милиционер сделал попытку задержать беглеца, успел даже схватить его за рукав, но, получив в упор пулю в грудь, рухнул замертво на мостовую. Но все же именно эта секундная задержка и решила
Первым к нему подбежал Савушкин. Даже ему, видевшему в своей жизни всего одного убитого, сразу стало ясно, что этот человек мертв…
Труп обыскали. При нем было три револьвера, еще одна граната, записная книжка и восемь документов, из которых четыре были выписаны на разные фамилии. Но на других фамилия была указана одна, и настоящая — Петр Соболев.
Подбежавший Фридман первым делом просмотрел записную книжку. В ней была целая бухгалтерия, отметки о добытых при многих налетах деньгах, суммы, выданные различным лицам, израсходованные на всякие нужды, в том числе — наем квартир, с адресами и фамилиями владельцев. Были в книжке фамилии и Черепанова, и других левых эсеров, и не только их.
В тот же день еще на одной конспиративной квартире на Рязанском шоссе были схвачены, обезоружены и доставлены в МЧК еще семеро анархистов.
Глава 13
Сумрачный и по внешнему виду, и по душевному состоянию был в этот день Дзержинский. Молча, без обычной заинтересованности прослушал доклад Манцева об открытиях, сделанных в записной книжке Соболева.
— Так что метальщик снаряда и, без всякого сомнения, он же руководитель акции и организации в целом Соболев ликвидирован. Это подтверждается и найденными при убитом документами, и показаниями арестованных анархистов, которым был показан труп…
Дзержинский согласно кивнул головой и плотно охватил пальцами виски, раскалывающиеся от пульсирующей боли.
— Еще один… И этот милиционер. Его фамилия Глухов? Да, Глухов… Ненавижу насилие. Когда слышу об очередной жертве, это причиняет мне физическую боль. Ненавижу…
Манцев не мог скрыть удивления:
— О чем вы, Феликс Эдмундович? Конечно, Глухова жаль. Но при чем тут Соболев? Это же бешеная собака.
— Знаю… Но даже бешеные псы рождаются нормальными славными щенками. Возможно, у Соболева есть мать, близкие…
Манцев счел долгом отвлечь председателя от этих неожиданных для него переживаний:
— Вы не должны так, Феликс Эдмундович. Партия вложила в наши руки меч революции.
— Но и с мечом в руке надо сохранять доброту в сердце. Иначе беда. Страшно даже не само насилие, без этого нам пока не обойтись. Но до крайности опасно привыкание к насилию. А это грозит каждому из нас, сотрудников ВЧК. Не могу привыкнуть к этим смертям, к этой, увы, неизбежной жестокости революции и гражданской войны. Боюсь, она нам еще отзовется…
— Не мы развязали войну!
— Конечно, не мы начали первыми… Только сознание этой истины и помогает мне выдерживать все. Вы правы, Василий Николаевич, правда революции и правда истории на нашей стороне. Тем более наша борьба должна вестись высокоморальными средствами. Дурные средства могут обесценить, скомпрометировать даже святую цель. На этом, кстати, свихнулись и анархисты, и левые эсеры.
Дзержинский налил в стакан воды, отпил глоток. Затем продолжил разговор, по всему судя, имевший для него особое значение.