Антология странного рассказа
Шрифт:
И вы тоже — глядя на Матвея Ильича, вы бы допустили, что врач решил вернуть его таким образом к особой форме существования белковых тел. Если бы вы знали, что посоветовал врач в качестве главного лекарства.
Но Матвей Ильич более склонялся все же к другой версии: время тяжелое, врачи на голодном пайке — так почему бы им не доить вымышленных больных? Ведь по возвращении из санатория Матвею Ильичу… Он периодически бормотал себе под нос эту жутковатую считалочку: предстоит предстать перед врачом в позе, предоставляющей доступ к предстательной железе. Курс массажа должен был включать десять сеансов по пять долларов за сеанс, и каждые полгода его следовало повторять.
Я был знаком с этим врачом, мы были коллегами, можно даже сказать, друзьями. Однажды я спросил его, зачем он делает пациентам массаж простаты, ведь сейчас считается доказанным, что это в лучшем случае ничего не дает.
— Я с этим не согласен, — сказал коллега, — да, это консервативный метод, но я его приверженец, у меня большой опыт, весьма позитивный.
— Но почитай материалы последнего сим… — начал было я, но он меня резко прервал.
— Ты видишь этот дом? — сказал он. Мы в тот момент были у него на даче, возвращались
— Так вот, я весь этот дом одним этим пальцем сделал, понял? — гордо сказал коллега, показывая мне палец. И больше я к этой теме не возвращался.
В общем, трудно сказать, насколько в своих подозрениях Матвей Ильич был близок к прозрению. Но в любом случае, он решил так просто не сдаваться и пойти для проверки к еще одному урологу. Ему уже успели порекомендовать другое светило. Антибиотики он купил, но принимать не стал, а на грязи поехал, потому что отпуск перенести не мог, да и разницы особой не предвидел — все равно к морю. Это на месте выяснилось, что море ему, как и всем принимающим грязелечение, разрешено лишь как объект созерцания. Купаться же строго запрещалось. И вот уже пять дней Матвей Ильич, отмывшись от грязи, бродил по берегу, заставленному лотками, ларьками и забегаловками, потом прятался от солнца в парке или в номере, а к морю приходил лишь под вечер, ложился на топчан и смотрел на звезды. Запретное море ночью тянуло не меньше, вспоминались заплывы, вообще казалось, что там его дом. Матвей Ильич приподнимался на локте, щупал вогкие жерди топчана, поднимал гальку и бросал ее в море. Амфитеатр амфибии, — говорил Матвей Ильич вслух, — амфора, амфибрахий…
Но даже больше, чем запреты, сводило с ума идиотское предписание.
— Вам нужна жена или постоянная любовница, — сказал ему все тот же врач.
— Что? — воскликнул Матвей Ильич. — Да мне уже о душе пора подумать!
— Вот-вот, я же вижу, что у вас какая-то нездоровая дихотомия, — хитро улыбнулся доктор, — и как следствие мы имеем реванш плоти!
Накануне событий, хотя каких таких событий? Просто накануне, то есть 31 августа, Матвей Ильич ехал в битком набитом автобусе в предварительные кассы и под полой своей куртки (день выдался пасмурный), можно сказать: за пазухой у себя, нашел прехорошенькую головку. Возле рынка многие вышли, стало свободнее, и девушка выпорхнула из Матвея Ильича и села у окна. Он, поколебавшись, сел рядом. Труднее было заговорить, но в конце концов он решился: «Давайте сойдем вместе на следующей и отправимся в кафе». — «Я выхожу через две — возле гостиницы», — сказала девушка. На следующей Матвей Ильич не вышел, но он не вышел и через две. «Я понимаю вашу проблему, но, к сожалению, ничем не могу вам помочь», — сказала девушка, перед тем как выйти, и этот ответ так поразил Матвея Ильича своей точностью, что он не заметил, как автобус доехал до конечной, развернулся, поехал назад. Мир был автоматом. Люди — автоответчиками. Это было накануне, сейчас все было снова пристойно, по крайней мере, механизмы спрятаны. Все были завернуты в клеенки. Грязь остывала, вставать не хотелось. Мимо пронеслись разносчицы. Две хохотливые плотные тетки в черных трико. Они неутомимо выбегали из дверей, пригнувшись от тяжести гигантской лепешки, которую тащили на отрезе целлофана. Подбежав к пустой койке, на счет «три» забросили на нее свою ношу. Голый астеник с козлиной бородкой сел в центр лепешки и взвыл — грязь была горячая. Женщины захохотали. «Почему женщины? — думал Матвей Ильич, глядя, как они закатывают человека в черное тесто. — Но хоть не черти. И глина, не смола. Но отмывается не лучше. И тетки в этих черных трико похожи на чертей, у обеих черные кудри… В горящую избу…» Матвей Ильич отвернул клеенку, сел и вырыл из черного месива контуры своего тела. Довольно приблизительные. «Я леплю из пластилина, — тихонько запел он, уточняя свои контуры, — пластилин нежней, чем глина…» Он встряхивал руку, и комочки с чмоканьем падали в общую массу. Все лишнее он не убрал таким образом, и с кушетки поднялся не совсем еще Матвей Ильич, но черная заготовка. Остальное сделала вода, но водные процедуры я не буду переписывать. Матвей Ильич переходит из черновика в чистовик — не сказать: с сокращениями, это звучит как-то анатомически… с купюрами — Матвей Ильич переходит с купюрами какой-то никому здесь не нужной валюты, поэтому он ходит от ларька к ларьку, безуспешно пытаясь их поменять, пока солнце не загоняет его в парк — на его любимую скамеечку возле неработающего фонтана. Рядом с будочкой турбюро. Сощурившись, Матвей Ильич прочел на ней заглавие нового плаката: «МИР БЕЗ ГРАНИЦ» — и вспомнил, как на центральной аллее санатория страшный бритый парень в тельняшке наставлял на всех встречных указательный палец и говорил: «Ты — глюк». Матвея Ильича он тоже включил в этот список, а потом запел: «Мое сознанье не имеет границ — дайте скорее шприц!» Матвей Ильич подумал, что у него самого до сих пор не было никакого наркотического опыта. Он об этом не сожалел, стакан вина был в данный момент пределом мечтаний. У этих, допустим, нет границ, но пьяному тоже море по колено. Так я не смогу, надо что-то придумать, — сказал себе Матвей Ильич, — или хватит думать, просто разрубить морской узел… В секту скопцов пойти. Была такая в России. Не только. Но там они только провозглашали, а здесь, как всегда, на самом деле, нет, все кончится простым ударом, — говорил себе Матвей Ильич, перемещаясь по скамейке вслед за уползавшей влево тенью. Жара была немыслимая. Мыслить в такую жару значило не существовать. «Гип-гип-ура!» — неожиданно сказал Матвей Ильич вслух непонятно по какому поводу. Вообще-то должность его так называлась: «ГИП». Главный инженер проекта. Он подошел к фонтану, чтобы намочить рубашку. И увидел, что достает из воды сидящая на бордюре девочка. Она доставала из воды ос, клала их на теплый бетон, они начинали шевелиться. Матвей Ильич наблюдал, положив мокрую рубашку на лысину. Эдакая Дюймовочка. Матвей Ильич отверг саму мысль. Солдат ребенка не обидит. Офицер тем более. Матвей Ильич был капитаном запаса. Запас кончался. Капитан должен был сойти последним. Небо заволокло, и он переехал на скамейке на набережную. Мимо прошла уже целая стайка школьниц, и Матвей Ильич вспомнил: первое сентября. Первое сентября было для Матвея Ильича каким-то трансцендентным числом. И в школу он пошел
— Напишем портрет, а? — спросила его девушка с подрамником.
— Не надо, — сказал Матвей Ильич.
— Почему бы и нет? — спросила она. Она была одета по последней погоде, которую час назад невозможно было предугадать: рыжие ботинки, джинсы, длинный свитер грубой вязки. Матвей Ильич всегда плохо разбирался в возрасте, но сейчас он был уверен, что ей не больше шестнадцати, хотя дать можно все двадцать пять. Волосы плохо прокрашены, или специально — в линейку. В глаза было бы лучше не смотреть, но Матвей Ильич уже заглянул. И моргнул первым. Он стоял на набережной, дул ветер, долговязый подросток хотел есть и теребил кисточку.
— Лучше что-нибудь другое, — сказал Матвей Ильич.
— А что?
— Море?
— А вы купите?
— За сколько?
— За двадцать.
— А портрет?
— Стоил бы пять.
— Хорошо, — вздохнул Матвей Ильич, — значит, море. Когда прийти за картиной?
— Завтра в такое же время подойдет? А вы точно будете?
— Как штык, — сказал Матвей Ильич. Покидая набережную, он увидел в небе над морем молнию, похожую на росчерк чьей-то подписи. Но ливень начался, когда Матвей Ильич был уже под козырьком первого корпуса.
Мама говорила: «Ты — такая же художница, как я — балерина». И Оля вдруг поняла, что это — название картины, которую она подарит маме на день рождения. По принципу «сказано — сделано». Оля начала писать маму в пачке, на пуантах, прямо поверх морского пейзажа, чувствуя прямо-таки вдохновение… Но тут погас свет. Летом электричество еще не отключали. Зимой сколько угодно, но сейчас вроде лето… Оля зажгла спичку, сигарету, потом опять спичку… Света не было. В доме напротив — тоже. В нескольких окнах уже тускло светились лучинки. Одна переползла в соседнее окно. Там погасла. Оля не могла вспомнить, где лежат свечи. Она пошла по направлению к кухне. Дойдя до входной двери, открыла ее, сделала шаг, вспомнила, что на ней ничего нет, вернулась, нашла на ощупь халат, набросила на себя и, на ходу завязывая поясок, вышла из квартиры. Она никуда не хотела идти и не шла, но улица плыла мимо, освещенная снизу фарами машин. На лица прохожих света не хватало, они были как будто закрыты опущенными забралами. Вскоре за Олей увязалась белая спортивная «мазда». Вообще-то это — то, что нужно, — подумала она, — потому что денег нет, засада полная… Но почему-то не хочется. Не уверен — не обгоняй. Хотя он, наоборот, не обгоняет, потому что уверен. Машина плыла рядом. С открытой дверцей. Оля зашла в парк — прямо в заросли, раздвигая ветки руками, пошла по тропинке, которая вела к морю. Не меньше трех баллов, — подумала она, — но странное дело — он собирается плыть. «Ночная прогулка с дискотекой!» Мать твою. В такую волну? Катер качался у причала и в пику все еще темному городу мигал огнями, как новогодняя елка. У Оли никто не спросил билет, молча подхватили под руки и помогли перескочить на борт. Она стрельнула у кого-то сигаретку, уселась на скамеечку. Катер отчалил и стал разворачиваться. Палубу захлестнула волна. Грянула музыка. Люди пытались танцевать, но вместо этого перемещались по палубе от поручня к поручню короткими перебежками. Оля встала на ноги, и ноги ее понесли. Она влетела в открытую дверь, сбежала по ступенькам, попала в сеть, висевшую во втором дверном проеме, раздвинула ее и оказалась в баре. Стены тоже были обклеены сетью. Пока еще никто кроме нее не попал в эту лузу. Над стойкой появилась голова с раскосыми глазами. Как в кукольном театре. Оля попросила голову налить ей стакан сока.
— А платить будет кто, папа или мама? — спросил бармен.
— С чего вы взяли, что у меня нет денег?
— А что, есть?
— У меня на самом деле нет…
— У тебя нет карманов.
Оля провела рукой по халатику и согласилась:
— Действительно. Ну, я пойду.
На стойке появился стакан с желтоватой жидкостью. Оля выпила залпом и покачнулась.
— Ничего себе, — сказала она.
— А ты что — думала, соки из меня пить будешь? — Бармен был уже по эту сторону стойки и нагло обнимал Олю за талию.
— Давай потанцуем, — сказал он.
— Ты забыл о своей работе, — прошептала она.
— Ничего я не забыл. У нас сегодня все свои. Каюк-компания. Меня Шакир зовут, а тебя?
— Оля. Что ты мне налил?
— Нектар такой.
— Послушай, зачем ты это сделал? Натощак, у меня пол из-под ног уходит…
— Сейчас накормим. Эйч! Мы же в море, нас всех качает, не тебя одну, ну, очнись!
К ним подошел мужчина в зеленом спортивном костюме и сказал:
— Ей надо на воздух.
— Дурочку валяет, — сказал Шакир, поддерживая Олю под мышки, — а мне делать больше нечего, как с ней возиться!
— А что тебе еще делать? Все тихо, все хорошо. Давай я ее на палубу вынесу.
— Да ее там море сглотнет.
— Я ее привяжу.
— Не надо, это ж не собака.
— Она там очнется, порыгает.
— Да ей и рыгать-то нечем, — сказал Шакир и подтащил Олю к столику. Он посадил ее на стул, голову поместил на скатерть, рядом — руки, и вернулся за стойку. Там его ждал незнакомый посетитель. Старый хрен, — подумал Шакир, — ты-то куда лезешь…